Япония
I
Небо из гофрированной бумаги. Облака из гофрированной бумаги. Цепляются брюхами за крыши зданий. Синие кусочки японской рисовой бумаги кто-то в беспорядке набросал на намазанные клеем-карандашом листья деревьев.
Мне уже почти нравилось.
Я останавливался на перекрестках, прижимался спиной к фасаду какого-нибудь бизнес-центра и долго сосредоточенно рисовал в блокноте проплывающие мимо расхлябанные позы деревьев, переулков, выражения лиц. Японцы на меня косились в какой-то своей долго-короткой, фотографической манере, в которой было чуть больше чайной ложки соли, чем надо бы. Мне нравились их лица - протяжные и деревянные, похожие на маски для королевского театра, морщинистые и гладкие, с лисиной хитрецой, с шелковыми прожилками, с каким-то оттенком черепашьей быстроты. Странные, не такие, как у нас, европейцев, лица.
Я рисовал до десяти вечера. Когда стемнело, становился под фонарями и рисовал там здания, рассеянный свет, заглядывающие в окна неоновые вывески. У меня страшно болели пальцы, подушечки стали черными от растушёвки, душки очков жали, переносицу ломило, я ошалел от впечатлений и приплелся в свой отель только в двенадцатом часу, сидел какой-то кукольный, смотря без сил на лица в вагоне метро. Силился что-то понять из иероглифов, но не мог.
В отеле – застеленная кровать, мой неразобранный чемодан, как верный пес, потертый и выщербленный (дедушкин еще!) у порога. Неплохой себе отель – дешевая комната с единственной узкой кроватью, душ с холодной водой и вделанными в стену зацелованными морем камешками, тумбочка и телевизор, распластавшийся по стене. Подоконник, опираясь на который рассматривает тебя исподлобья улица. На подоконнике кактус. Кажется, все. Чужие обмылки, чужие имена. Нацарапанные на спинке кровати. Три женских светлых волоса в ванной.
Я завалился на кровать и долго лежал в бумажном оцепенении, не в силах даже раздеться. На меня смотрела неоновая красная вывеска галантерейных товаров с соседнего здания – молочный грохочущий свет танцевал на потолке, лился по стенам, обрамлял мои мысли каким-то зловещим гротескным сиянием. Вывеска смотрела на меня. А я на нее. Мне не спалось. Я вставал и ходил по комнате. Беззвучные часы фосфоресцирующими стрелками подмигивали вывеске, словно у них был какой-то джазовый дуэт. Мне казалось, что я слышал музыку из соседнего номера. Инструментальную музыку. А, может, просто казалось.
Мне было почти двадцать три года. И я сегодня пересек Атлантику в поисках вдохновения. И да, мне уже почти нравилось.
II
Почему-то я не мог спать в эту ночь. Долго смотрел на улицу, сидя на подоконнике и поджав под себя ноги, смотрел на оконную раму, на кактус, на телевизор, манящий своей черной не включённой панелью, а неоновая вывеска красными декоративными всполохами обнимала левую половину лица. Мне это нравилось, интуитивно. Конечно, интуитивно, так я начинал в себе находить что-то древне-японское, самурайское – не лицо - фарфоровая маска, расписанная киноварью. Левый глаз воспалился и стал красным через полтора часа такого сидения. С улицы лились притягивающие меня звуки ночной жизни, горели и другие вывески, откуда-то лилась инструментальная музыка, горели чужие окна, горели фонари, отражались и дробились в белках глаз ищущих приключений людей их блики. Мне хотелось идти туда, вниз, слоняться по старинным и современным кварталам до самого утра, нюхать незнакомые запахи, есть палочками новую еду, но внутренне я чувствовал, что мое знакомство с Японией должно начаться именно с этой комнаты. Я медленно смотрел в пустоту. Ни о чем не думал, засыпал и просыпался, потом принимался бродить по комнате - три шага от левой стены до правой, семь - от окна до двери. Стены - белая краска, скоро я знал на ощупь все их выщерблинки и растрескивания. Группа одних трещин напоминала фигуру бегущего человека в длиннополом пальто. Комната была самой обычной, часа в четыре ночи я уже почти стал ее ненавидеть. Мне опостылел кактус, стены, бегущий человек на стене, телевизор, который я не включал, я ненавидел ванную, дурацкими казались мне камешки. Больше всего злобы вызывала во мне красная неоновая вывеска. Как какой-то дьявольский знак, горящее распятие ку-клукс-клана, оно смотрело на меня и молчало. Аггелы клубились в красном мертвенном сиянии. Старая ведьма Якудза бродила между заснеженных деревьев, бормоча неведомые проклятия, кто-то невидимый отрезал ножом верхушку сопки, как будто сливочное масло резал ломтиками. Зачем я мучил свой организм, не спавший более двух суток? Зачем заставлял себя тупо пялиться на стены? Вывеску. Кровать. Сидел на кровати по-турецки, у изголовья. В ногах. Стоял, лежал на животе. На боку, стоял в каждом углу комнаты, сидел на другом углу подоконника, отодвинув кактус. Наверное, это было бы смешно, но я ждал того, что ко мне кто-нибудь придет. Или же просто давал месту возможность запомнить меня, чтобы я пришел сюда не как в очередную комнату очередного безликого отеля, а в знакомое, сросшееся за долгие годы с духовной плотью, место.
Ну, да, еще, видно, ждал, что Дух (чего угодно, пусть даже самого завалявшегося камешка!) придет ко мне в эту ночь. Но не пришел. Я заснул около пяти утра, когда солнечное воинство поспешило согнать ночную ересь с лица земного шара.
Небо из гофрированной бумаги. Облака из гофрированной бумаги. Цепляются брюхами за крыши зданий. Синие кусочки японской рисовой бумаги кто-то в беспорядке набросал на намазанные клеем-карандашом листья деревьев.
Мне уже почти нравилось.
Я останавливался на перекрестках, прижимался спиной к фасаду какого-нибудь бизнес-центра и долго сосредоточенно рисовал в блокноте проплывающие мимо расхлябанные позы деревьев, переулков, выражения лиц. Японцы на меня косились в какой-то своей долго-короткой, фотографической манере, в которой было чуть больше чайной ложки соли, чем надо бы. Мне нравились их лица - протяжные и деревянные, похожие на маски для королевского театра, морщинистые и гладкие, с лисиной хитрецой, с шелковыми прожилками, с каким-то оттенком черепашьей быстроты. Странные, не такие, как у нас, европейцев, лица.
Я рисовал до десяти вечера. Когда стемнело, становился под фонарями и рисовал там здания, рассеянный свет, заглядывающие в окна неоновые вывески. У меня страшно болели пальцы, подушечки стали черными от растушёвки, душки очков жали, переносицу ломило, я ошалел от впечатлений и приплелся в свой отель только в двенадцатом часу, сидел какой-то кукольный, смотря без сил на лица в вагоне метро. Силился что-то понять из иероглифов, но не мог.
В отеле – застеленная кровать, мой неразобранный чемодан, как верный пес, потертый и выщербленный (дедушкин еще!) у порога. Неплохой себе отель – дешевая комната с единственной узкой кроватью, душ с холодной водой и вделанными в стену зацелованными морем камешками, тумбочка и телевизор, распластавшийся по стене. Подоконник, опираясь на который рассматривает тебя исподлобья улица. На подоконнике кактус. Кажется, все. Чужие обмылки, чужие имена. Нацарапанные на спинке кровати. Три женских светлых волоса в ванной.
Я завалился на кровать и долго лежал в бумажном оцепенении, не в силах даже раздеться. На меня смотрела неоновая красная вывеска галантерейных товаров с соседнего здания – молочный грохочущий свет танцевал на потолке, лился по стенам, обрамлял мои мысли каким-то зловещим гротескным сиянием. Вывеска смотрела на меня. А я на нее. Мне не спалось. Я вставал и ходил по комнате. Беззвучные часы фосфоресцирующими стрелками подмигивали вывеске, словно у них был какой-то джазовый дуэт. Мне казалось, что я слышал музыку из соседнего номера. Инструментальную музыку. А, может, просто казалось.
Мне было почти двадцать три года. И я сегодня пересек Атлантику в поисках вдохновения. И да, мне уже почти нравилось.
II
Почему-то я не мог спать в эту ночь. Долго смотрел на улицу, сидя на подоконнике и поджав под себя ноги, смотрел на оконную раму, на кактус, на телевизор, манящий своей черной не включённой панелью, а неоновая вывеска красными декоративными всполохами обнимала левую половину лица. Мне это нравилось, интуитивно. Конечно, интуитивно, так я начинал в себе находить что-то древне-японское, самурайское – не лицо - фарфоровая маска, расписанная киноварью. Левый глаз воспалился и стал красным через полтора часа такого сидения. С улицы лились притягивающие меня звуки ночной жизни, горели и другие вывески, откуда-то лилась инструментальная музыка, горели чужие окна, горели фонари, отражались и дробились в белках глаз ищущих приключений людей их блики. Мне хотелось идти туда, вниз, слоняться по старинным и современным кварталам до самого утра, нюхать незнакомые запахи, есть палочками новую еду, но внутренне я чувствовал, что мое знакомство с Японией должно начаться именно с этой комнаты. Я медленно смотрел в пустоту. Ни о чем не думал, засыпал и просыпался, потом принимался бродить по комнате - три шага от левой стены до правой, семь - от окна до двери. Стены - белая краска, скоро я знал на ощупь все их выщерблинки и растрескивания. Группа одних трещин напоминала фигуру бегущего человека в длиннополом пальто. Комната была самой обычной, часа в четыре ночи я уже почти стал ее ненавидеть. Мне опостылел кактус, стены, бегущий человек на стене, телевизор, который я не включал, я ненавидел ванную, дурацкими казались мне камешки. Больше всего злобы вызывала во мне красная неоновая вывеска. Как какой-то дьявольский знак, горящее распятие ку-клукс-клана, оно смотрело на меня и молчало. Аггелы клубились в красном мертвенном сиянии. Старая ведьма Якудза бродила между заснеженных деревьев, бормоча неведомые проклятия, кто-то невидимый отрезал ножом верхушку сопки, как будто сливочное масло резал ломтиками. Зачем я мучил свой организм, не спавший более двух суток? Зачем заставлял себя тупо пялиться на стены? Вывеску. Кровать. Сидел на кровати по-турецки, у изголовья. В ногах. Стоял, лежал на животе. На боку, стоял в каждом углу комнаты, сидел на другом углу подоконника, отодвинув кактус. Наверное, это было бы смешно, но я ждал того, что ко мне кто-нибудь придет. Или же просто давал месту возможность запомнить меня, чтобы я пришел сюда не как в очередную комнату очередного безликого отеля, а в знакомое, сросшееся за долгие годы с духовной плотью, место.
Ну, да, еще, видно, ждал, что Дух (чего угодно, пусть даже самого завалявшегося камешка!) придет ко мне в эту ночь. Но не пришел. Я заснул около пяти утра, когда солнечное воинство поспешило согнать ночную ересь с лица земного шара.
Дина Бурсакова, 16 лет, Новосибисрк
Рейтинг: 1
Комментарии ВКонтакте
Комментарии
Добавить сообщение
Связаться с фондом
Вход
Помощь проекту
Сделать пожертвование через систeму элeктронных пeрeводов Яndex Деньги на кошeлёк: 41001771973652 |