Серые городские крыши раскалились под первым весенним солнцем так сильно, что снег на них обратился густой кашей и смачными тяжелыми лепешками потек вниз. Засуетились люди, заговорили оживленно, начали шуршать палками по козырькам балконов, а самые смелые повылезали на эти самые крыши и с громким «Поберегись!» сбивали грязное месиво.
Кто не был в тихих районах города, конечно, не знает, как на самом деле начинается уральская весна.
Но весна эта осталась памятной мне по другой причине. Дело не в тех снежных лавинах, падавших с приютской крыши во время наших занятий в классах, не в протекшей над спальнями крыше, не в громком капанье под светом тусклого месяца - вся эта сумятица улеглась лишь к лету, и ничего необычного в ней не было. А дело было в одном человеке…
Ирку, девочку на три года младше меня, перебросило к нам случайно. Что случилось с её родителями, никто не знал, говорили же, что сбил какой-то пьяный на дороге. Но Ира почему-то не отчаивалась и старательно жила, как жила прежде, беззаботно порой носясь в старых коридорах и оглядывая сползающую штукатурку. Однако особняком держалась, будто неодинокая в своем существовании.
В этой девочке поселилось лето. Пело, текло от пяток к кончикам выгоревших еще давно на солнце волос, искрилось росой в полупрозрачных глазах, нежной тонкой птицей стучало в груди. И как смотрели на это чудо воспитатели нашего зимнего террариума!
Я тоже много смотрел на нее. Смотрел, как она глядит по сторонам и ест булочку с достоинством английской королевы, смотрел, как она пыжится, пытаясь угостить крошками растрепанного воробья из-под крыши, смотрел, как с небывалой осторожностью она гладит пальцами мохнатые цветки мать-и-мачехи под забором близ старого тополя. Смотрел и не мог понять, почему оставшийся один, человек живет счастливей всех одиночек нашего маленького серого мира.
А Ирку тем временем все больше не любили. Мальчишки пытались потянуть за косичку, унести тетрадь или книжку, своровать носовой платок в веселую ромашку. Девочки не замечали и даже забывали о существовании одиночки в классе, а в комнате скидывали на кровать в её углу свои вещи. Но, казалось, ей все нипочем.
В старом туалете протек кран, и по стене поползла новая безрадостная трещина. Кафельная плитка на стене разошлась, обнажая уродливо-серый фундамент, перепачканный, замазанной копотью.
Лужа под несчастной раковиной угрожающе расползалась, намереваясь затопить соседний этаж. Лампочка-груша часто моргала, суховато-слепым свечением заливая мерзлый пол. Тихий шепот настиг меня, когда я собирался помыть руки.
«Дедушка, дедушка, мы ведь, правда, жить будем, правда?» - донеслось от разваливающегося шкафа со швабрами. – «Дедушка, правда?» Я повертел головой, заглянул за шкаф, но никого не обнаружил. «Дедушка, помнишь, какие мы сегодня видели цветочки, да? А другие их и не нашли. Ведь растут забытые, никому не нужные. Растут, в небо тянутся. Должен же человек тянуться в небо?» - зашелестели страницы книги. «Дедушка, я… я немного поплачу, можно? О тебе тоже, можно? Дедушка, ты ведь один совсем был? - произнес тихий голос, и рваные всхлипы ударились о стекло окна, - Как я, совсем одна». «Не плачьте обо мне, - говоришь ты. - А как же твои друзья? Как же те, кто «ушел», погиб под «обвалами»? А как же те люди, за большой серой стеной и колючим обручем, который видели мы, пока ехали сюда – «враги народа»? Им каково?» - снова всхлип.
«Может, расскажешь, как жил, дедушка? А помнишь лето, когда встретились? Как тогда мы с мамой взяли тебя и принесли домой, потому что за яркими стеклами магазина тебе не нравилось, наверное?» - кажется, всхлипы притихли, а то и умолкли. «Помнишь первый вечер? Сверчка помнишь? Несуразный такой и взрослый, взрослый сверчок. Шустрый, и тапка не испугался», - голос уже улыбался. Улыбался вместе с его хозяйкой. « Мы будем жить, и друзья у нас будут, и солнышко, и Россия не забудет», - прошептали где-то рядом. Я обернулся. В уголке, не затопленном лужей, сидела Ирка, обнимая встрепанный томик со старичком на обложке. У старичка в глазах жило нечто взрослое, умудренное и ослепительно яркое. «Так вот она в кого», - пронеслось у меня в голове.
- Ты это с кем? – неуклюже попробовал я подойти.
- С ним, - Ирка погладила томик по корешку и пригляделась к необыкновенным глазам с обложки.
- Из библиотеки?
- Нет, - почти обиженно откликнулась она. – Это мой! Мой Решетов! Мы вдвоем…
Я удивлено смотрел на нее.
- Но ты одна.
- Нет, не одна. И пока он будет со мной, одна никогда не буду, - она улыбнулась чуть хитро, но все так же досадливо.
- Может, познакомишь нас?
Ира кивнула. Прозрачные глаза осмотрели меня с осторожностью, будто прощупали, а потом она поманила к себе. Весь оставшийся вечер мы провели на подоконнике.
На следующее утро пришли мужчина и женщина. Они долго ходили по приюту, пока не нашли нас. Иру забирали…
- Вот, возьми, - прошептала она, когда уже стояла на крыльце, держась за перила рядом с сумкой. – Я пойду. А ты один не будешь. Томик Решетова прижался к моей руке. Дедушка смотрел мне в лицо своими мудрыми и странно блестящими глазами. И вот сейчас, спустя несколько лет, я сижу на старом подоконнике. Решетов смотрит на меня так же, как тогда при Ирке. Наконец понимаю, почему она не была одинока.
…Пролетят года, выгорит человеческая жизнь, истлеет тело, обращаясь в прах, но память – память другое. Никому не выжечь сердце, никому не выжечь ум, а значит, не выжечь любви, не извести творчества. Живут люди сквозь время, но и время дышит людьми, дышит их памятью, а память передается по времени, как пыль по ветру. Стихи – память человека, потому вечно живы те, кто создал их. И никогда не будут одиноки творец и читатель, пока есть книги.
Рядом со мной тоже есть один. Мой милый Решетов, спасибо за все.

Юля Ходырева, 15 лет, Пермь

Рейтинг: 0