Сорок пять пуль
Они – все трое – жили в одном доме, на одной лестничной площадке. В детстве играли в одном дворе, ходили в одну школу.
Но так и не стали друзьями.
Жан и Франсуаза были неразлучны, может быть из-за своего невероятного сходства – оба злобно-красивые, русоволосые, умные и острые на язык.
Констанция же всегда была в стороне. У неё была длинная толстая коса, которую она обматывала вокруг головы, надеясь, что похожа на балерину. На самом же деле она напоминала фермерскую дочку – пухлая, розовощёкая и неуклюжая. У неё совсем не было друзей, и она старалась всегда быть незаметной, чтобы не мешать другим. Особенно когда рядом были ОНИ.
Каждый день они втроём шли в школу, но ни разу не пошли вместе. Констанция всегда плелась поодаль, завистливо слушая весёлую болтовню Жана и Франсуазы, мальчика, за взгляд которого она бы с радостью умерла, и девочки, которую ненавидела всем сердцем.
Какие бы чувства она ни испытывала, им было плевать на неё. Они даже зачастую забывали поздороваться с ней, когда почти одновременно выходили из своих квартир. Это было хуже ненависти. Ненависть Констанция пережила бы спокойно – ей было не впервой. Но это… Было хуже всего, что она могла себе вообразить.
Она часто мечтала, что однажды Франсуаза исчезнет, и настанет день, когда Жан заметит её. Заметит, что она ничуть не хуже, что тоже может смешно шутить, может быть умной, может говорить и записывать в свою тетрадь множество красивых слов, что может любить – нежно, преданно, вечно…
Но Франсуаза никуда не исчезала. А Жан всё равно не заметил бы Констанцию, как бы она ни старалась. Каждый день, словно в растянутой пытке, он глядела, как они идут в школу, держась за руки, как они сближаются, вначале робко, а затем всё увереннее. Она переживала за них, постепенно ловя себя на мысли, что желает им счастья. Им обоим. Иногда Констанция даже подходила к плачущей Франсуазе и робко пыталась её утешить, гадая, почему ей больше не хочется ударить её и заставить плакать сильнее.
Когда началась война, Жан и Франсуаза собрали вещи в свои школьные ранцы, и ушли чтобы присоединиться к Армии Сопротивления. Им было только четырнадцать лет.
Констанция осталась. Она готова была пойти, готова была отдать жизнь – не за Францию, а за Жана. Но проклятая гордость не позволила пойти за человеком, который даже не знал как следует о её существовании.
Война отняла у неё всё: отца, убитого на фронте, мать, умершую от горя и голода, книги с историями о том, что было когда-то очень давно, и чего никогда больше не будет, так любимые ею, а затем обменянные на еду или отправленные на растопку.
Война отняла у неё даже лицо, ставшее худым и бледным, даже тело, превратившееся в скелет, обтянутый кожей, даже косу, проданную, когда совсем уже не было денег на хлеб. Она тогда ещё удивлялась, кому в оккупированном Париже нужна метровая иссиня-чёрная коса.
Война отняла у неё ИХ. Ей было некого больше любить, некого ненавидеть, когда в квартиры Жана и Франсуазы в один день пришли похоронки.
Они сражались в одном отряде, взваливая на себя всю работу, которую могли вынести. А вынести со своей молодой яростной силой они могли многое.
Когда Франсуаза однажды не вернулась в лагерь, Жан искал её двое суток, шатаясь по окрестным лесам, пока не догадался, наконец, что она пыталась пробраться в особняк на окраине леса.
Дом был достаточно большим, чтобы там могла расположиться целая рота эсэсовцев – вернее то, что от неё осталось, когда немцы добрались до Парижа. Всего около пятидесяти человек. Франсуаза однажды обмолвилась, что хотела бы наконец получить настоящее задание. Ей хотелось, чтобы её воспринимали серьёзно.
Жан нашёл её утром третьего дня, в подвале того самого дома. У неё были перебиты ноги, выколоты глаза, тело исполосовано жуткими следами хлыстов и ножей. Никто, кроме него, не узнал бы в этом полутрупе отважную красавицу Франсуазу. Но она была жива. Жан попросил её подождать, обещая скоро вернуться с подмогой, и она ждала его. Ждала ровно два часа и пятнадцать минут.
Минутой или двумя позже он ворвался во двор усадьбы. С ним было двадцать человек. Но было уже поздно – Франсуаза лежала, изрешеченная пулями, у стены сарая.
Он как с ума сошёл – а может, и вправду сошёл с ума. Забыв, что у него с собой пистолет, он просто задушил голыми руками какого-то офицеришку, вышедшего во двор почистить оружие. Ему достался хороший автомат и полный патронташ.
В этот момент со второго этажа особняка открыли огонь, а во двор выбежала почти половина обитателей усадьбы.
Жан начал стрелять и стрелял до тех пор, пока у него не кончились патроны. К этому моменту во дворе было сорок трупов – восемнадцать его соратников и двадцать два эсэсовца, а в его теле – десять ран, одна из которых разорвала правое лёгкое. Он был страшен, словно мертвец, возвратившийся из ада – превратившаяся в лохмотья одежда, яростный волчий взгляд…
При каждом его шаге на земле оставались алые следы, одежда была мокрой от своей и чужой крови. При вдохе горло его страшно булькало, и наружу вместе с жутким хрипом вырывалась кровь и клочки плоти, как у чахоточного больного. Но он продолжал идти. Продолжал дышать.
Жан ворвался внутрь дома, и прежде чем умереть, превратил двадцать восемь человек в кровавое месиво простым охотничьим ножом.
Никто не остался в живых после того страшного дня. Даже те двое, кто нашёл его на втором этаже и принёс обратно в штаб, умерли в ту же ночь в лазарете.
На его теле нашли сорок пять ран. Все они, пока он был жив, кровоточили и вызывали страшную боль. Но даже она не могла сравниться с болью от потери Франсуазы.
Их признали героями. Им поставили памятник во дворе их школы. Детям рассказывали об их подвиге во имя Франции. Это была страшная ложь. Их подвиг был только во имя любви.
Шестьдесят с лишним лет спустя Констанцию пригласили в школу, где она когда-то училась, чтобы она рассказала детям о войне.
Во дворе стоял памятник, весь начищенный и блестящий. Но лица на нём были чужие – излишне возвышенные и слащавые, словно лица святых мучеников. И ни капли не похожие на их настоящие лица.
Констанция вошла в зал. Там на скамейках рядами сидели дети с цветами, и руки их были примерно сложены на коленях. Они ждали свою страшную сказку.
Она медленно взошла на помост, как всегда сухая и прямая, со строгим белоснежным каре, и обвела их глазами.
Ей хотелось сказать: «Жили-были мальчик и девочка, очень красивые и очень влюблённые друг в друга. Они были совсем не такие, как на памятнике, не такие, как вам говорят. Я говорю это потому, что знала их не хуже самой себя. Я не представляла себе жизни без них, и по-настоящему поняла это только после их смерти. Я точно могу сказать – они не совершали подвига. Они просто любили и не могли поступить иначе. Они пошли на войну не чтобы совершить подвиг и умереть, а чтобы победить, а потом жить долго и счастливо. Но всё, что они смогли получить - это смерть в один день, совсем как у принца и принцессы».
Но вместо этого она соврала. Просто потому, что так было проще. Она сказала, близко поднеся к губам микрофон, так, чтобы её слышали все: «Меня позвали, чтобы я рассказала о войне, и в первую очередь о Жане и Франсуазе. Но я не смогу вам рассказать ничего кроме истории из учебника. Я совсем не знала их, хоть и училась с ними в одном классе».
Потом Констанция говорила ещё долго – говорила то, чего от неё ожидали. Дети смотрели на неё, не мигая, чтобы не показаться невнимательными. Когда она, наконец, ушла, уставшая и опустошённая, она плелась, не разбирая дороги, словно тяжкий долг заставлял её возвращаться домой.
По дороге она сунула букет, полученный от детей, какой-то юной парочке, и несколько часов бессмысленно прошаталась по улицам.
Вернувшись домой, она села за письменный стол и долго что-то строчила в толстой тетради.
Но так и не стали друзьями.
Жан и Франсуаза были неразлучны, может быть из-за своего невероятного сходства – оба злобно-красивые, русоволосые, умные и острые на язык.
Констанция же всегда была в стороне. У неё была длинная толстая коса, которую она обматывала вокруг головы, надеясь, что похожа на балерину. На самом же деле она напоминала фермерскую дочку – пухлая, розовощёкая и неуклюжая. У неё совсем не было друзей, и она старалась всегда быть незаметной, чтобы не мешать другим. Особенно когда рядом были ОНИ.
Каждый день они втроём шли в школу, но ни разу не пошли вместе. Констанция всегда плелась поодаль, завистливо слушая весёлую болтовню Жана и Франсуазы, мальчика, за взгляд которого она бы с радостью умерла, и девочки, которую ненавидела всем сердцем.
Какие бы чувства она ни испытывала, им было плевать на неё. Они даже зачастую забывали поздороваться с ней, когда почти одновременно выходили из своих квартир. Это было хуже ненависти. Ненависть Констанция пережила бы спокойно – ей было не впервой. Но это… Было хуже всего, что она могла себе вообразить.
Она часто мечтала, что однажды Франсуаза исчезнет, и настанет день, когда Жан заметит её. Заметит, что она ничуть не хуже, что тоже может смешно шутить, может быть умной, может говорить и записывать в свою тетрадь множество красивых слов, что может любить – нежно, преданно, вечно…
Но Франсуаза никуда не исчезала. А Жан всё равно не заметил бы Констанцию, как бы она ни старалась. Каждый день, словно в растянутой пытке, он глядела, как они идут в школу, держась за руки, как они сближаются, вначале робко, а затем всё увереннее. Она переживала за них, постепенно ловя себя на мысли, что желает им счастья. Им обоим. Иногда Констанция даже подходила к плачущей Франсуазе и робко пыталась её утешить, гадая, почему ей больше не хочется ударить её и заставить плакать сильнее.
Когда началась война, Жан и Франсуаза собрали вещи в свои школьные ранцы, и ушли чтобы присоединиться к Армии Сопротивления. Им было только четырнадцать лет.
Констанция осталась. Она готова была пойти, готова была отдать жизнь – не за Францию, а за Жана. Но проклятая гордость не позволила пойти за человеком, который даже не знал как следует о её существовании.
Война отняла у неё всё: отца, убитого на фронте, мать, умершую от горя и голода, книги с историями о том, что было когда-то очень давно, и чего никогда больше не будет, так любимые ею, а затем обменянные на еду или отправленные на растопку.
Война отняла у неё даже лицо, ставшее худым и бледным, даже тело, превратившееся в скелет, обтянутый кожей, даже косу, проданную, когда совсем уже не было денег на хлеб. Она тогда ещё удивлялась, кому в оккупированном Париже нужна метровая иссиня-чёрная коса.
Война отняла у неё ИХ. Ей было некого больше любить, некого ненавидеть, когда в квартиры Жана и Франсуазы в один день пришли похоронки.
Они сражались в одном отряде, взваливая на себя всю работу, которую могли вынести. А вынести со своей молодой яростной силой они могли многое.
Когда Франсуаза однажды не вернулась в лагерь, Жан искал её двое суток, шатаясь по окрестным лесам, пока не догадался, наконец, что она пыталась пробраться в особняк на окраине леса.
Дом был достаточно большим, чтобы там могла расположиться целая рота эсэсовцев – вернее то, что от неё осталось, когда немцы добрались до Парижа. Всего около пятидесяти человек. Франсуаза однажды обмолвилась, что хотела бы наконец получить настоящее задание. Ей хотелось, чтобы её воспринимали серьёзно.
Жан нашёл её утром третьего дня, в подвале того самого дома. У неё были перебиты ноги, выколоты глаза, тело исполосовано жуткими следами хлыстов и ножей. Никто, кроме него, не узнал бы в этом полутрупе отважную красавицу Франсуазу. Но она была жива. Жан попросил её подождать, обещая скоро вернуться с подмогой, и она ждала его. Ждала ровно два часа и пятнадцать минут.
Минутой или двумя позже он ворвался во двор усадьбы. С ним было двадцать человек. Но было уже поздно – Франсуаза лежала, изрешеченная пулями, у стены сарая.
Он как с ума сошёл – а может, и вправду сошёл с ума. Забыв, что у него с собой пистолет, он просто задушил голыми руками какого-то офицеришку, вышедшего во двор почистить оружие. Ему достался хороший автомат и полный патронташ.
В этот момент со второго этажа особняка открыли огонь, а во двор выбежала почти половина обитателей усадьбы.
Жан начал стрелять и стрелял до тех пор, пока у него не кончились патроны. К этому моменту во дворе было сорок трупов – восемнадцать его соратников и двадцать два эсэсовца, а в его теле – десять ран, одна из которых разорвала правое лёгкое. Он был страшен, словно мертвец, возвратившийся из ада – превратившаяся в лохмотья одежда, яростный волчий взгляд…
При каждом его шаге на земле оставались алые следы, одежда была мокрой от своей и чужой крови. При вдохе горло его страшно булькало, и наружу вместе с жутким хрипом вырывалась кровь и клочки плоти, как у чахоточного больного. Но он продолжал идти. Продолжал дышать.
Жан ворвался внутрь дома, и прежде чем умереть, превратил двадцать восемь человек в кровавое месиво простым охотничьим ножом.
Никто не остался в живых после того страшного дня. Даже те двое, кто нашёл его на втором этаже и принёс обратно в штаб, умерли в ту же ночь в лазарете.
На его теле нашли сорок пять ран. Все они, пока он был жив, кровоточили и вызывали страшную боль. Но даже она не могла сравниться с болью от потери Франсуазы.
Их признали героями. Им поставили памятник во дворе их школы. Детям рассказывали об их подвиге во имя Франции. Это была страшная ложь. Их подвиг был только во имя любви.
Шестьдесят с лишним лет спустя Констанцию пригласили в школу, где она когда-то училась, чтобы она рассказала детям о войне.
Во дворе стоял памятник, весь начищенный и блестящий. Но лица на нём были чужие – излишне возвышенные и слащавые, словно лица святых мучеников. И ни капли не похожие на их настоящие лица.
Констанция вошла в зал. Там на скамейках рядами сидели дети с цветами, и руки их были примерно сложены на коленях. Они ждали свою страшную сказку.
Она медленно взошла на помост, как всегда сухая и прямая, со строгим белоснежным каре, и обвела их глазами.
Ей хотелось сказать: «Жили-были мальчик и девочка, очень красивые и очень влюблённые друг в друга. Они были совсем не такие, как на памятнике, не такие, как вам говорят. Я говорю это потому, что знала их не хуже самой себя. Я не представляла себе жизни без них, и по-настоящему поняла это только после их смерти. Я точно могу сказать – они не совершали подвига. Они просто любили и не могли поступить иначе. Они пошли на войну не чтобы совершить подвиг и умереть, а чтобы победить, а потом жить долго и счастливо. Но всё, что они смогли получить - это смерть в один день, совсем как у принца и принцессы».
Но вместо этого она соврала. Просто потому, что так было проще. Она сказала, близко поднеся к губам микрофон, так, чтобы её слышали все: «Меня позвали, чтобы я рассказала о войне, и в первую очередь о Жане и Франсуазе. Но я не смогу вам рассказать ничего кроме истории из учебника. Я совсем не знала их, хоть и училась с ними в одном классе».
Потом Констанция говорила ещё долго – говорила то, чего от неё ожидали. Дети смотрели на неё, не мигая, чтобы не показаться невнимательными. Когда она, наконец, ушла, уставшая и опустошённая, она плелась, не разбирая дороги, словно тяжкий долг заставлял её возвращаться домой.
По дороге она сунула букет, полученный от детей, какой-то юной парочке, и несколько часов бессмысленно прошаталась по улицам.
Вернувшись домой, она села за письменный стол и долго что-то строчила в толстой тетради.
Яковлева Ксения, 17 лет, Санкт-Петербург
Рейтинг: 0
Комментарии ВКонтакте
Комментарии
Добавить сообщение
Связаться с фондом
Вход
Помощь проекту
Сделать пожертвование через систeму элeктронных пeрeводов Яndex Деньги на кошeлёк: 41001771973652 |