Луковое небо
(Посвящается Яну, который смог сделать октябрь немножко светлее)
1994 г.
Лука упрямо давил клюкву в стакане. Клюква неохотно лопалась, метко и мстительно стреляя соком по гостеприимно распахнувшим объятия обоям. «Ничего ты не понимаешь, клюква», - подумал Лука, заливая в стакан кипяток. Из дальней комнаты донесся вздох, от которого шея Луки покрылась мурашками. Луке стало тошно, пусто. Неся в комнату стакан, он включал по дороге свет: в кухне, в коридоре, в спальне. Лука не любил темноту и осень.
- Сядь, - сказал человек из комнаты.
Лука поставил стакан на прикроватный столик и сел на край застеленной давно не стираными простынями кровати.
- Ближе сядь, - твердо повторил человек и вытащил из-под одеяла коричневые руки, - Да что же ты возишься со мной, проклятущий? Не даешь хоть умереть спокойно? А? Что это, что это? Я спрашиваю: что это ты приволок? – он потряс стаканом, ошпарив кипятком и себя, и Луку, вытянул сморщенную руку и выплеснул содержимое стакана на прикроватный коврик. Глухо шлепнулась красная клюквенная каша. Отец Луки вручил ему стакан и отвернулся стенке.
***
Через неделю после похорон Лука купил кроликов в клетке: самку и самца, керосиновую лампу и трехтомник «Хождение по мукам» в новых синеньких переплетах, открывающихся туго и с приятно-неприятным хрустом, как хрустят суставы пальцев у привыкших ими хрустеть. Брать с собой истерзанное издание, стоящее дома на полке, с чудовищной формы пятном от отцовского кофе на последней странице Луке не хотелось. Продав квартиру первой же попавшейся многодетной семье, он забрал только магнит с холодильника в виде баночки сгущенного молока, больше ничего. Было еще пустее. Влажные листья ноября сорокалетними кокетками липли к душе.
Лука сел на поезд до Чукотского полуострова, с Чукотского полуострова переправился на остров Врангеля, ни о чем не думая и беспокоясь только о кроликах.
***
Остров поразил. Белый цвет, всеобъемлющий и яркий, заставлял щурить глаза. Небо было синим до пустоты. Казалось, из него выжали всю грязь, какую только можно. Лука, от которого валил густой, человечий, но бессильный перед вечной мерзлотой пар, пошел по собачьим следам. В валенках и тройных шерстяных носках с детскими елочками мерзли ноги. Лука подумал, что ему почему-то себя совсем не жаль.
Черная скала вдали ожила и зашевелилась. Лука побежал, с трудом переставляя ставшие чужими ноги. Но лаек стеганули, и сани тронулись, как ни кричал Лука им вслед что-то нечленораздельное, как ни быстро бежал Лука с одним рюкзаком за спиной, давно уже скинув сумку на промерзшую до железности твердь снега.
Эскимосские сани остановились, не проехав и пятидесяти метров. Нечеловеческим усилием Лука добрался наконец до них, спотыкаясь и не переставая орать.
- Довезите до людей! – крикнул Лука старику, поправляющему подпруги рядом с санями.
Тот не обернулся. Лука встал у него перед лицом, весь красный и с расширенными от напряжения зрачками. Старик-эскимос со смерзшимися бровями не выказал ни малейшего недоумения, только сделал быстрый жест рукой рядом с ухом.
- Да ты глух. Абсолютно, - тихо сказал Лука, высвободил руку из меховых варежек и, рискуя обморозить ладони, ткнул себя пальцами в грудь, потом похлопал по шкуре, лежащей в санях, и, вместив в последний жест всю широту русской души, махнул всей пятерней в ту сторону, где, как он предполагал, было селение. Старик только смерил Луку долгим уничтожающим взглядом и пошел орать на собак. Лука, поражаясь собственной наглости, сел в сани и стал ждать. Эскимос вернулся, хлопнул Луку по спине и сказал, взорвав теплом загрубевший воздух:
- Ладно же.
***
Лука куда-то плыл. А может, плыли только мысли. Лука видел их, и видеть их было совершенно приемлемо, будто глаза и должны были глядеть в череп, а вовсе в наружную сторону мира. Мысли закручивались синей и желтой овечьей шерстью, съедали друг друга безразмерными ртами, но Лука без ужаса глядел на их пульсирующие плотоядные вакуоли, потому что во сне даже самое неадекватное и пугающее воспринимается спокойно.
Лука спал, но слышал совершенно явственно чудовищной громкости и выразительности песнопения. Протяжно завывали мужские голоса. Луке было тепло и уютно - безопасно, как в утробе. Он разлепил многотонные ресницы. Мгновенно рядом вспыхнули чьи-то глаза, похожие на глаза эпилептика, чья-то рука в толстом рукаве с узорами из тюленьей кожи ударила его по лбу огромным бубном, и он снова провалился в болото бреда.
Эскимосский обряд инициации завершился только к вечеру.
Лука отделался окровавленной ладонью и двумя несчастными, с аппетитом съеденными эскимосским сморщенным вождем кроликами, которых, будь они не изжарены, ждало, несомненно, счастливое будущее и бесчисленное потомство, не хуже Всеволода Большого Гнезда.
Уже позже Лука сделал вывод, что нравы за полторы тысячи лет все же смягчились.
***
Как антибиотики уничтожают вирусы и одновременно пагубно действуют на микрофлору, так и север жестко лечил Луку своей простотой быта, холодом и отсутствием излишков.
Много было хороших вещей на Большой Земле, но из всех них Лука скучал только по трамваям. Здесь не было почти никакой связи, и гречка доставлялась раз в три года на вертолете, но Луке, чтобы радоваться, не требовалась гречка.
Эскимосские дети проплывали в сознании Луки сиреневыми облаками. Лука возился с ними до обморожения, ловил сельдь и поил всех грудным сбором № 4 для профилактики.
Луке было сорок два. Этого он не ощущал.
***
На острове жила бесхозная кошка, непонятно откуда вынырнувшая и непонятно чего хотевшая. Никто ее не кормил. Она сама ныряла за рыбой не хуже морских котиков. Лука редко видел ее: она прошмыгивала мимо со скоростью атомного реактора, но долго после такого шмыганья стояло у Луки в глазах темно-рыжее пятно, казавшееся лишним среди всепоглощающей белизны.
Лука не обманывался на ее счет и избегал ее, как избегал людей, которые имеют привычку «матросить». Он знал, что кошка эта два года назад жила с глухим эскимосом, а потом неожиданно исчезла, оставив после себя только клочки линялой шерсти и подъев половину запасов мяса. Но Лука все же влюбился последней исступленной любовью и мысленно назвал кошку Грушей.
В марте, который был похож на январь, Лука затащил ломящуюся в тепло Грушу к себе в ярангу и лег спать. Груша лезла к нему на голову, ее хвост щекотал нос, и Лука был абсолютно счастлив.
- Знаешь, что? Не смей после этого удирать. Слышишь?
Только той ночью, через пять с половиной месяцев после смерти отца, Лука смог по-настоящему его отпустить.
Послесловие.
В 1997 году из-за недостаточного финансирования было принято решение переселить последних жителей острова Врангеля на материк. Последний житель поселка Ушаковского, эскимоска Василина Альпаун, которая не смогла прижиться на Большой Земле и вернулась на родину, трагически погибла 13 октября 2003 года недалеко от своего дома (подверглась нападению белого медведя). Остров Врангеля окончательно умер.
1994 г.
Лука упрямо давил клюкву в стакане. Клюква неохотно лопалась, метко и мстительно стреляя соком по гостеприимно распахнувшим объятия обоям. «Ничего ты не понимаешь, клюква», - подумал Лука, заливая в стакан кипяток. Из дальней комнаты донесся вздох, от которого шея Луки покрылась мурашками. Луке стало тошно, пусто. Неся в комнату стакан, он включал по дороге свет: в кухне, в коридоре, в спальне. Лука не любил темноту и осень.
- Сядь, - сказал человек из комнаты.
Лука поставил стакан на прикроватный столик и сел на край застеленной давно не стираными простынями кровати.
- Ближе сядь, - твердо повторил человек и вытащил из-под одеяла коричневые руки, - Да что же ты возишься со мной, проклятущий? Не даешь хоть умереть спокойно? А? Что это, что это? Я спрашиваю: что это ты приволок? – он потряс стаканом, ошпарив кипятком и себя, и Луку, вытянул сморщенную руку и выплеснул содержимое стакана на прикроватный коврик. Глухо шлепнулась красная клюквенная каша. Отец Луки вручил ему стакан и отвернулся стенке.
***
Через неделю после похорон Лука купил кроликов в клетке: самку и самца, керосиновую лампу и трехтомник «Хождение по мукам» в новых синеньких переплетах, открывающихся туго и с приятно-неприятным хрустом, как хрустят суставы пальцев у привыкших ими хрустеть. Брать с собой истерзанное издание, стоящее дома на полке, с чудовищной формы пятном от отцовского кофе на последней странице Луке не хотелось. Продав квартиру первой же попавшейся многодетной семье, он забрал только магнит с холодильника в виде баночки сгущенного молока, больше ничего. Было еще пустее. Влажные листья ноября сорокалетними кокетками липли к душе.
Лука сел на поезд до Чукотского полуострова, с Чукотского полуострова переправился на остров Врангеля, ни о чем не думая и беспокоясь только о кроликах.
***
Остров поразил. Белый цвет, всеобъемлющий и яркий, заставлял щурить глаза. Небо было синим до пустоты. Казалось, из него выжали всю грязь, какую только можно. Лука, от которого валил густой, человечий, но бессильный перед вечной мерзлотой пар, пошел по собачьим следам. В валенках и тройных шерстяных носках с детскими елочками мерзли ноги. Лука подумал, что ему почему-то себя совсем не жаль.
Черная скала вдали ожила и зашевелилась. Лука побежал, с трудом переставляя ставшие чужими ноги. Но лаек стеганули, и сани тронулись, как ни кричал Лука им вслед что-то нечленораздельное, как ни быстро бежал Лука с одним рюкзаком за спиной, давно уже скинув сумку на промерзшую до железности твердь снега.
Эскимосские сани остановились, не проехав и пятидесяти метров. Нечеловеческим усилием Лука добрался наконец до них, спотыкаясь и не переставая орать.
- Довезите до людей! – крикнул Лука старику, поправляющему подпруги рядом с санями.
Тот не обернулся. Лука встал у него перед лицом, весь красный и с расширенными от напряжения зрачками. Старик-эскимос со смерзшимися бровями не выказал ни малейшего недоумения, только сделал быстрый жест рукой рядом с ухом.
- Да ты глух. Абсолютно, - тихо сказал Лука, высвободил руку из меховых варежек и, рискуя обморозить ладони, ткнул себя пальцами в грудь, потом похлопал по шкуре, лежащей в санях, и, вместив в последний жест всю широту русской души, махнул всей пятерней в ту сторону, где, как он предполагал, было селение. Старик только смерил Луку долгим уничтожающим взглядом и пошел орать на собак. Лука, поражаясь собственной наглости, сел в сани и стал ждать. Эскимос вернулся, хлопнул Луку по спине и сказал, взорвав теплом загрубевший воздух:
- Ладно же.
***
Лука куда-то плыл. А может, плыли только мысли. Лука видел их, и видеть их было совершенно приемлемо, будто глаза и должны были глядеть в череп, а вовсе в наружную сторону мира. Мысли закручивались синей и желтой овечьей шерстью, съедали друг друга безразмерными ртами, но Лука без ужаса глядел на их пульсирующие плотоядные вакуоли, потому что во сне даже самое неадекватное и пугающее воспринимается спокойно.
Лука спал, но слышал совершенно явственно чудовищной громкости и выразительности песнопения. Протяжно завывали мужские голоса. Луке было тепло и уютно - безопасно, как в утробе. Он разлепил многотонные ресницы. Мгновенно рядом вспыхнули чьи-то глаза, похожие на глаза эпилептика, чья-то рука в толстом рукаве с узорами из тюленьей кожи ударила его по лбу огромным бубном, и он снова провалился в болото бреда.
Эскимосский обряд инициации завершился только к вечеру.
Лука отделался окровавленной ладонью и двумя несчастными, с аппетитом съеденными эскимосским сморщенным вождем кроликами, которых, будь они не изжарены, ждало, несомненно, счастливое будущее и бесчисленное потомство, не хуже Всеволода Большого Гнезда.
Уже позже Лука сделал вывод, что нравы за полторы тысячи лет все же смягчились.
***
Как антибиотики уничтожают вирусы и одновременно пагубно действуют на микрофлору, так и север жестко лечил Луку своей простотой быта, холодом и отсутствием излишков.
Много было хороших вещей на Большой Земле, но из всех них Лука скучал только по трамваям. Здесь не было почти никакой связи, и гречка доставлялась раз в три года на вертолете, но Луке, чтобы радоваться, не требовалась гречка.
Эскимосские дети проплывали в сознании Луки сиреневыми облаками. Лука возился с ними до обморожения, ловил сельдь и поил всех грудным сбором № 4 для профилактики.
Луке было сорок два. Этого он не ощущал.
***
На острове жила бесхозная кошка, непонятно откуда вынырнувшая и непонятно чего хотевшая. Никто ее не кормил. Она сама ныряла за рыбой не хуже морских котиков. Лука редко видел ее: она прошмыгивала мимо со скоростью атомного реактора, но долго после такого шмыганья стояло у Луки в глазах темно-рыжее пятно, казавшееся лишним среди всепоглощающей белизны.
Лука не обманывался на ее счет и избегал ее, как избегал людей, которые имеют привычку «матросить». Он знал, что кошка эта два года назад жила с глухим эскимосом, а потом неожиданно исчезла, оставив после себя только клочки линялой шерсти и подъев половину запасов мяса. Но Лука все же влюбился последней исступленной любовью и мысленно назвал кошку Грушей.
В марте, который был похож на январь, Лука затащил ломящуюся в тепло Грушу к себе в ярангу и лег спать. Груша лезла к нему на голову, ее хвост щекотал нос, и Лука был абсолютно счастлив.
- Знаешь, что? Не смей после этого удирать. Слышишь?
Только той ночью, через пять с половиной месяцев после смерти отца, Лука смог по-настоящему его отпустить.
Послесловие.
В 1997 году из-за недостаточного финансирования было принято решение переселить последних жителей острова Врангеля на материк. Последний житель поселка Ушаковского, эскимоска Василина Альпаун, которая не смогла прижиться на Большой Земле и вернулась на родину, трагически погибла 13 октября 2003 года недалеко от своего дома (подверглась нападению белого медведя). Остров Врангеля окончательно умер.
Сачёва Анастасия, 16 лет, Самара
Рейтинг: 1
Комментарии ВКонтакте
Комментарии
Добавить сообщение
кн. Андрей.
черт. я сейчас сдохну от радости. хоть кто-то это читает. хотя бы начало. при ближайшем рассмотрении эта вещь кажется мне уже поистрепанной и незрелой. я думала, это сочтут бездарным фанфиком на фильм Попогребского о Севере, но я могу поклясться, что писала это раньше, чем смотрела фильм (успокойся, желторотая курица и иди доешь мандарины, все равно тебе никто не поверит, да и не надо, а мандарины веществены и благодарно выслушивают славянофилок-бредогенераторов) С таким именем, как у Луки, я могла бы создать теперича нечто менее корявое и более округленное. спасибо, спасибо! я теперь воображу себя женой Галой с сырыми котлетаи через плечо!
черт. я сейчас сдохну от радости. хоть кто-то это читает. хотя бы начало. при ближайшем рассмотрении эта вещь кажется мне уже поистрепанной и незрелой. я думала, это сочтут бездарным фанфиком на фильм Попогребского о Севере, но я могу поклясться, что писала это раньше, чем смотрела фильм (успокойся, желторотая курица и иди доешь мандарины, все равно тебе никто не поверит, да и не надо, а мандарины веществены и благодарно выслушивают славянофилок-бредогенераторов) С таким именем, как у Луки, я могла бы создать теперича нечто менее корявое и более округленное. спасибо, спасибо! я теперь воображу себя женой Галой с сырыми котлетаи через плечо!
Жар-Птица
Заметно неравнодушное отношение к поднимаемым проблемам, произведение мне очень понравилось! особенно ничего не понимающая клюква)
Заметно неравнодушное отношение к поднимаемым проблемам, произведение мне очень понравилось! особенно ничего не понимающая клюква)
Связаться с фондом
Вход
Помощь проекту
Сделать пожертвование через систeму элeктронных пeрeводов Яndex Деньги на кошeлёк: 41001771973652 |