Ухожу
Моей подруге Марине Гордиенко посвящаю
Зеркала в нашем доме еще занавешены черной тканью…
…Как же, мамочка, мне теперь поступить?! Ледяное, ненавистное слово «детдом» приближалось неотвратимо, оно назойливо громыхало пустой пивной банкой под дверью сельского магазина, оно противно сосало под ложечкой моего такого же пустого желудка и уже который год стучало в висках, заглушая пьяный говор маминых собутыльников. Уж лучше этот проклятый детдом, чем давно опостылевший родной угол. Вспомнился мой истеричный, безумный крик: «Раз ты такая мать, в детдом ухожу! Ухожу!!!» И горько-равнодушная улыбка матери в ответ. Сколько же раз я возвращалась в тревоге оттого, что из-за меня (а не из-за «зеленого змея») с моей горемычной матерью произойдет что-нибудь непоправимое.
Долго сижу в апрельских сумерках на диване, где ты умирала, прислушиваюсь к себе: ни звука, ни красок, ни движения… Странно, но я не боюсь теперь ночевать в этом осиротевшем со мной 26 апреля доме, куда я приходила раньше со страхом, отвращением и ненавистью. После твоей смерти, мама, он стал для меня приютом одиночества, печали и надежды. Я даже рада, что эта черная ткань закрыла, наконец, постыдное отражение моей и твоей, мамочка, жизни…
Что же мне теперь делать? Как начинать новую жизнь? Кому я нужна? Кто меня и где ждет, даже если я вновь скажу себе: «Все. Ухожу…»
Мне кажется, что я могла бы тебя узнать, отец, среди сотен миллиардов людей, ведь я так на тебя похожа… И то, что я тебя обязательно найду, уже скоро станет явью. И в моем новом светлом и теплом доме будет много цветов, картин и книг. В его просторных, чистых комнатах хватит места для новых и старых друзей, для моих соседей, учителей, родственников, бабы Клавы. На свой день рождения я приглашу их всех, чтобы угостить тортом, который испеку по маминому рецепту. В моем новом доме не будет запаха сигарет и алкоголя. В нем будут расти здоровые, крепкие, умные и красивые дети – мальчик и девочка – трудолюбивые, дружные, веселые. У них будет все для того, чтобы вырасти счастливыми, а главное, - любящие мать и отец, самые лучшие на свете…
…Ты добрый человек, мой брат Сережа. Именно таким я тебя и представляла. Мы никогда с тобой раньше не виделись за эти долгие годы (мои 13 и твои 23). Ты как будто почувствовал, что из детского дома я смогу убежать к тебе. Ты знаешь, как трудно остаться без мамы, научиться жить без ее тепла и поддержки.
И теперь мы вместе, ты забираешь меня к себе на Украину (и ко мне тоже, ведь я там родилась)…и вот я все-таки ухожу из своего все-таки родного дома. Уезжаю с воспоминаниями о маме, пусть земля ей будет пухом!
Мы уже выехали за пределы Прохоровского района, и тут у меня защемило сердце. Звонница, Танковое поле. Кончается или только начинается здесь моя родина?! Пока не знаю, но очень хочется сюда однажды вернуться. Вернуться уже другим человеком, спокойным, уверенным в себе и в завтрашнем дне, имеющим паспорт, профессию, настоящую семью. Сережа заставил меня поверить в себя, в мечту обрести новый дом и новое счастье. Что ж, Марина, в добрый путь!
Опечаленный дом, как близкий мне человек, наверно, смотрит вслед уставшими глазами окон… Но я не хочу оборачиваться назад. Мне нужно смотреть вперед… Выбежала навстречу деревянная маленькая школа. Прощай, я буду тебя вспоминать… Ты пыталась меня переделать, понять, простить, поддержать. Ты прибавляла мне радости и слез, упорства в жизни и доброты. Ты старалась стать для меня вторым домом…
От отцовского осуждающего «приехала» до моего спасительного бегства протянулось полгода. Иногда казалось, что и этот запойный кошмар никогда не закончится, как и не прекратятся драки папаши с соседями, Сережей, которые пытались хоть как-то вразумить белогорячечного «папу Витю». На меня же он смотрел, как на обузу, лишний рот в семье. А семьи-то настоящей и не получилось. Пустое дело – ждать любви от того, в чьем сердце ни разу не вспыхнула волна взрослой нежности. И разве я имела право осуждать его?..
Отец был слабым человеком, не испытавшим в жизни сильного чувства не то что любви, хотя бы маломальской привязанности к кому-нибудь или чему-нибудь (пристрастие к «пузырю» не берется в расчет). И меня полюбить он не мог, ведь только сильное сердце рождает любовь, что исходит невидимыми волнами и ударяет в другое сердце, а потом возвращается с ответной теплотой. Пока сердца способны излучать адресованные друг другу сигналы, до тех пор живет и любовь. И, наконец, мои бесконечные попытки затеплить хоть еле уловимую искорку отцовского чувства прекратились как-то сами собой…
… Снег-снежок – ненаглядный дружок, теперь только тебя одного я так сильно ждала, надеялась, что забинтуешь мои самые глубокие раны, освежишь, отрезвишь сознание девчонки, очистишь от усталости и злобы душу и тело прикосновением своих кристаллически-правильных снежинок. По новому снежку начать бы и новую жизнь… «Ухожу…, ухожу…, ухожу, - стучало в висках, - только бы Сереже хватило сил пережить уход еще одного родного человека».
… Свет фар от встречных машин приближался стремительно, но из-за густого тумана не успевал ослеплять бредущую им навстречу фигурку отчаявшейся девочки-подростка. Она брела, спотыкаясь, по загородной трассе, подгоняемая ветром и дождем со снегом, прочь от этого города, так и не впустившего ее в свою судьбу, прочь от людей, родных по крови, но не нуждающихся в ее присутствии. Брату Сереже уже давно пора было подумать о своей семье и собственных детях, а он нянчился с Мариной, как с маленькой, взвалив на себя груз ее материальной поддержки и моральной ответственности за поступки взрослеющей сестренки. Гордость Марине этого не позволяла, сама не заметила, как рука потянулась к сигарете, потом к вину. А после упреков брата и жить на свете расхотелось. Зачем? Для кого? Лучше уж всех избавить от своего никчемного существования. Ведь разве можно назвать жизнью все то, что с ней происходило все это время? Нет, такая жизнь ее больше не устраивала. А может быть, она уже давно умерла?! «Ухожу навсегда… Прости меня за это, мамочка…Зеркала в нашем доме уже опять занавешены черной тканью. Ведь у меня нет больше сил бороться с тобой во мне…»
Сильный удар деформировал больное сознание и обжег смертельной болью все тело…
…Разве может быть красным соленый на вкус снег? И откуда здесь белые ангелы без крыльев, так похожие на людей?.. Боже, миленький, ты, наверное, можешь…, преврати все это лишь в дурной сон…
Марина долго не могла вспомнить, что же маячило в ее бесконечно-тревожном, затянувшемся на три месяца сне: то ли черные зеркала, лицо матери и желтые огни, то ли белоснежные халаты хирургов, слезы отца и улыбка Сережи.
В распахнувшееся вдруг окно памяти впорхнула долгожданной ласточкой эсэмэска-мысль: «Как же ты там без меня перезимовал, мой старенький деревенский дом?»
…В подоконник больничной палаты несмело стучался мой старый знакомый – весенний задумчивый дождь. А Марина засыпала теперь с долгожданно-нечаянной и такой справедливой радостью: «Еще денек-другой и все! Ухожу!»
Н-о-в-а-я ж-и-з-н-ь, з-д-р-а-в-с-т-в-у-й!!!
Зеркала в нашем доме еще занавешены черной тканью…
…Как же, мамочка, мне теперь поступить?! Ледяное, ненавистное слово «детдом» приближалось неотвратимо, оно назойливо громыхало пустой пивной банкой под дверью сельского магазина, оно противно сосало под ложечкой моего такого же пустого желудка и уже который год стучало в висках, заглушая пьяный говор маминых собутыльников. Уж лучше этот проклятый детдом, чем давно опостылевший родной угол. Вспомнился мой истеричный, безумный крик: «Раз ты такая мать, в детдом ухожу! Ухожу!!!» И горько-равнодушная улыбка матери в ответ. Сколько же раз я возвращалась в тревоге оттого, что из-за меня (а не из-за «зеленого змея») с моей горемычной матерью произойдет что-нибудь непоправимое.
Долго сижу в апрельских сумерках на диване, где ты умирала, прислушиваюсь к себе: ни звука, ни красок, ни движения… Странно, но я не боюсь теперь ночевать в этом осиротевшем со мной 26 апреля доме, куда я приходила раньше со страхом, отвращением и ненавистью. После твоей смерти, мама, он стал для меня приютом одиночества, печали и надежды. Я даже рада, что эта черная ткань закрыла, наконец, постыдное отражение моей и твоей, мамочка, жизни…
Что же мне теперь делать? Как начинать новую жизнь? Кому я нужна? Кто меня и где ждет, даже если я вновь скажу себе: «Все. Ухожу…»
Мне кажется, что я могла бы тебя узнать, отец, среди сотен миллиардов людей, ведь я так на тебя похожа… И то, что я тебя обязательно найду, уже скоро станет явью. И в моем новом светлом и теплом доме будет много цветов, картин и книг. В его просторных, чистых комнатах хватит места для новых и старых друзей, для моих соседей, учителей, родственников, бабы Клавы. На свой день рождения я приглашу их всех, чтобы угостить тортом, который испеку по маминому рецепту. В моем новом доме не будет запаха сигарет и алкоголя. В нем будут расти здоровые, крепкие, умные и красивые дети – мальчик и девочка – трудолюбивые, дружные, веселые. У них будет все для того, чтобы вырасти счастливыми, а главное, - любящие мать и отец, самые лучшие на свете…
…Ты добрый человек, мой брат Сережа. Именно таким я тебя и представляла. Мы никогда с тобой раньше не виделись за эти долгие годы (мои 13 и твои 23). Ты как будто почувствовал, что из детского дома я смогу убежать к тебе. Ты знаешь, как трудно остаться без мамы, научиться жить без ее тепла и поддержки.
И теперь мы вместе, ты забираешь меня к себе на Украину (и ко мне тоже, ведь я там родилась)…и вот я все-таки ухожу из своего все-таки родного дома. Уезжаю с воспоминаниями о маме, пусть земля ей будет пухом!
Мы уже выехали за пределы Прохоровского района, и тут у меня защемило сердце. Звонница, Танковое поле. Кончается или только начинается здесь моя родина?! Пока не знаю, но очень хочется сюда однажды вернуться. Вернуться уже другим человеком, спокойным, уверенным в себе и в завтрашнем дне, имеющим паспорт, профессию, настоящую семью. Сережа заставил меня поверить в себя, в мечту обрести новый дом и новое счастье. Что ж, Марина, в добрый путь!
Опечаленный дом, как близкий мне человек, наверно, смотрит вслед уставшими глазами окон… Но я не хочу оборачиваться назад. Мне нужно смотреть вперед… Выбежала навстречу деревянная маленькая школа. Прощай, я буду тебя вспоминать… Ты пыталась меня переделать, понять, простить, поддержать. Ты прибавляла мне радости и слез, упорства в жизни и доброты. Ты старалась стать для меня вторым домом…
От отцовского осуждающего «приехала» до моего спасительного бегства протянулось полгода. Иногда казалось, что и этот запойный кошмар никогда не закончится, как и не прекратятся драки папаши с соседями, Сережей, которые пытались хоть как-то вразумить белогорячечного «папу Витю». На меня же он смотрел, как на обузу, лишний рот в семье. А семьи-то настоящей и не получилось. Пустое дело – ждать любви от того, в чьем сердце ни разу не вспыхнула волна взрослой нежности. И разве я имела право осуждать его?..
Отец был слабым человеком, не испытавшим в жизни сильного чувства не то что любви, хотя бы маломальской привязанности к кому-нибудь или чему-нибудь (пристрастие к «пузырю» не берется в расчет). И меня полюбить он не мог, ведь только сильное сердце рождает любовь, что исходит невидимыми волнами и ударяет в другое сердце, а потом возвращается с ответной теплотой. Пока сердца способны излучать адресованные друг другу сигналы, до тех пор живет и любовь. И, наконец, мои бесконечные попытки затеплить хоть еле уловимую искорку отцовского чувства прекратились как-то сами собой…
… Снег-снежок – ненаглядный дружок, теперь только тебя одного я так сильно ждала, надеялась, что забинтуешь мои самые глубокие раны, освежишь, отрезвишь сознание девчонки, очистишь от усталости и злобы душу и тело прикосновением своих кристаллически-правильных снежинок. По новому снежку начать бы и новую жизнь… «Ухожу…, ухожу…, ухожу, - стучало в висках, - только бы Сереже хватило сил пережить уход еще одного родного человека».
… Свет фар от встречных машин приближался стремительно, но из-за густого тумана не успевал ослеплять бредущую им навстречу фигурку отчаявшейся девочки-подростка. Она брела, спотыкаясь, по загородной трассе, подгоняемая ветром и дождем со снегом, прочь от этого города, так и не впустившего ее в свою судьбу, прочь от людей, родных по крови, но не нуждающихся в ее присутствии. Брату Сереже уже давно пора было подумать о своей семье и собственных детях, а он нянчился с Мариной, как с маленькой, взвалив на себя груз ее материальной поддержки и моральной ответственности за поступки взрослеющей сестренки. Гордость Марине этого не позволяла, сама не заметила, как рука потянулась к сигарете, потом к вину. А после упреков брата и жить на свете расхотелось. Зачем? Для кого? Лучше уж всех избавить от своего никчемного существования. Ведь разве можно назвать жизнью все то, что с ней происходило все это время? Нет, такая жизнь ее больше не устраивала. А может быть, она уже давно умерла?! «Ухожу навсегда… Прости меня за это, мамочка…Зеркала в нашем доме уже опять занавешены черной тканью. Ведь у меня нет больше сил бороться с тобой во мне…»
Сильный удар деформировал больное сознание и обжег смертельной болью все тело…
…Разве может быть красным соленый на вкус снег? И откуда здесь белые ангелы без крыльев, так похожие на людей?.. Боже, миленький, ты, наверное, можешь…, преврати все это лишь в дурной сон…
Марина долго не могла вспомнить, что же маячило в ее бесконечно-тревожном, затянувшемся на три месяца сне: то ли черные зеркала, лицо матери и желтые огни, то ли белоснежные халаты хирургов, слезы отца и улыбка Сережи.
В распахнувшееся вдруг окно памяти впорхнула долгожданной ласточкой эсэмэска-мысль: «Как же ты там без меня перезимовал, мой старенький деревенский дом?»
…В подоконник больничной палаты несмело стучался мой старый знакомый – весенний задумчивый дождь. А Марина засыпала теперь с долгожданно-нечаянной и такой справедливой радостью: «Еще денек-другой и все! Ухожу!»
Н-о-в-а-я ж-и-з-н-ь, з-д-р-а-в-с-т-в-у-й!!!
Галуцких Марина, 14 лет, с.Кривые Балки
Рейтинг: 5
Комментарии ВКонтакте
Комментарии
Добавить сообщение
Связаться с фондом
Вход
Помощь проекту
Сделать пожертвование через систeму элeктронных пeрeводов Яndex Деньги на кошeлёк: 41001771973652 |