Одно лето. Barcelona
Вальку взяли доучивать французский, его заставляли готовиться к экзаменам, и он усиленно притворялся, что всецело поглощен этим занятием. На самом деле он, если получалось, угонял на великах с деревенскими пацанами в деревню и в лес. Собирал грибы. Ягоды, ходил на охоту с отцовским дробовиком. Пряча его под ветровками, купался в том самом заливчике голый. Мечтал вместо карьеры преуспевающего адвоката о голых девчачьих сиськах пятого размера и первом разе. Самозабвенно листал случайно завалившуюся за трюмо журнальчик и радостно грешил (думаю, вы поняли, в каком смысле). Однажды подглядел за тем, как мама в их с папой комнате стояла перед зеркалом в шифоновой белой юбке с вышивкой и, держа шелковый кремовый лифчик в зубах, закалывала волосы гребнем. Почему-то эта сцена материной узкой загорелой спины в веснушках с белой полоской под лопатками от купальника, в косом солнечном луче, падающем из окна, со звенящей газовой шторой, перед зеркалом (в которое он все равно ничего не успел увидеть) ошеломила его. Казалось бы, он столько раз видел ее в купальнике на пляже, его маленького (в возрасте четырех лет) в баню с женщинами, так как отец с дедом не захотели портить себе удовольствие от бани бесконечным призором за ребенком. В общем, Валька впечатлялся видом могутных женских телес, мокрыми огромными грудями, которые надо поднимать, как вымя у коровы, чтобы намылить под ними большим пахучим куском хозяйственного мыла, видом широких поясниц и отвислых задов. К сожалению ни стройных женских ножек, которыми так восторгался еще и Саша Пушкин, ни округлых аппетитных попок, ни тем более крепких маленьких грудей он не заметил. Зато, с какой ярой радостью он пересказывал потом Кире Станиславовне (за неимением сверстников – единомышленников) все подробности. Поэтому в баню его больше не водили, которое он все равно ничего не увидел. Но эта сцена, подсмотренная через щелку в двери, то ли в силу ее запретного чувства возможного разоблачения то ли в силу переходного возраста произвела на него какое-то одуряющее впечатление.
Вальку интересовал же тогда только один вопрос - как отец может спать с мамой на том самом ложе, где другой мужчина уже обладал ею? Валька бы побрезговал. Вытащил бы для них с мамой матрасик, на худой конец. С мамой - хоть на необтесанных досках мансарды. Но папа - это совершенно другое дело.
Для родителей и своего строгого Харона – Киры Станиславовны Валька разыгрывал прилежного мальчика, хорошего ученика и все подобное. Вообще-то это было последнее их общее лето.
Мама никогда не любила готовить, Кира Станиславовна практиковалась только на французских шарлотках, которые можно смешать за десять минут, загрузить в духовку и напрочь о них забыть до тез пор. Пока не зазвенит таймер или пока по кухне не поползет запашок горелого. Поэтому они наняли кухарку, которая стряпала превосходные деревенские блюда, привозила из деревни парное молоко, сметаны, творог и сыр. Сыр был козий, все остальное - коровье. Все было страшно жирное, домашнее, поэтому мама, берегущая фигуру, воздерживалась от деревенских продуктов, хотя ела магазинные йогурты пачками. Кухарка жарила на масле лисички, собранные Валькой, посыпала их укропом, сорванным с грядки и вымытым под струей речной воды из рукомойника, подвала с рассыпчатым белым ворогом, и, пока она несла их, горячих еще, к столу, к ним примешивались запах варенья из соседнего сада, запахи отцветающей сирени, запах полей и лесов, ягодный таежный дух и запах болотистой реки. В общем, это было кушанье, которого ни за что ни отведаешь даже в самом шикарном ресторане города.
Но Вальку слабо волновали кулинарные премудрости деревенских людей: он обозначил это лето себе путеводным маяком, как последнее лето детства, и решил во что бы то ни стало потерять постыдную девственность. Поэтому крепко сбитая деревенская девушка Алена с круглыми, спелыми, как яблоки апорт, грудями, длинной белокурой косой и розовощеким смешливым лицом была для него куда уж соблазнительнее всех паштетов из куриной печенки и диетических йогуртов. Валька пытался всячески расположить к себе Алену, приносил ей букеты полевых васильков. Удил рыбу и у нее на глазах отрубал голову у трепещущейся еще живой щуки большим заточенным топором. Она смеялась и на глазах у него так незатейливо отрубала тем же топором с налипшими рыбными чешуйками шею гусю, к несчастью, подвернувшемуся ей под руку. Валька бежал рвать в ближайший тубзик, на время забывая о своем будущем донжуанском подвиге.
Очень сильно по утрам звенели шторы, комары и бабочки. Еще звенели колокола в местной церкви. Из-за посаженных тысячу лет назад кудрявых верхушек кленов еще виднелась ее златогривая макушка, увенчанная крестом. Валька пару раз ходил на отмель, послушать звон. Садился на песок и сидел тихо-тихо. А солнце жгло его без того уже коричневую мальчишескую спину до шелушащихся ожогов. В церковь не ходил – боялся, засмеют.
Дора появилась на велике во второй половине дня. Стриженая молодая девушка с белой, поразительной для лета белой кожей, черными глазами хитрейшей воровки-лисицы, отбывающего срок каторжанина, королевы, восходящей на престол (или на эшафот - кто знает), танцовщицы кабаре. Она была в белой шифоновой кофте и шортах. Ее набрякшие соски изнутри поднимали кофточку, хрупкие ключицы, ноги до ушей: у Вальки чуть вишня изо рта не выпала, когда она прокатила мимо. Она сразу показалась ему до ужаса похожей на маму: те же глаза, тот же нос, те же капризные губы, аристократический стан балерины. Но вместо маминой замкнутой холодности, степенного королевского величия он встретил тут бесшабашного дикого зверька. Нет, какого - там зверька: амазонку, отрезающую левую грудь, чтобы удобнее было лук натягивать, индианку, заклинающую дикую кобру, африканку, поющую песню духов на закате дня саванны. В общем, Алена могла хоть самого жирного индюка обезглавить, могла соседского кота Степку в жертву Люциферу принести, могла бы распять на местной голгофе местного управляющего бывшим совхозом, Вальку это бы уже не проняло.
Она представилась вначале почтальоном. И правда - привезла письма. Даже Валькин папа Паша, читающий в шезлонге «комсомольскую правду», весь укрытый газетами от того что его кожа всегда от солнца шелушиться и некрасиво облезает с красными язвами, загадочно играющий в Джеймса Бонда черными очками, и тот поперхнулся домашним чаем на травках. Мама отдыхала после полдника, Валька ухлестывал за Аленой, неудачно пытаясь стоять на руках, и соблазняя ее голым щуплым торсом задохлика-ботаника. Алена посмеивалась и готовила ужин на кухне.
Дора заявилась на порог и громко проорала:
- Почта!
Вот тут-то папа Паша поперхнулся чаем. Людвига вышла на крик и узнала сестру. Они обнялись и рассмеялись. Валька увидел, до чего они похожи. И до чего разные. И забыл про Алену навсегда.
Она сдала сессию и решила пожить недельку в древне с сестрой. Валька таскался за ней, как верный раб. Заглядывал в глаза, подобострастничал, давал понять, что он для нее зарубит самого страшного дракона, съест таракана, будет целовать траву у ее ног во вьетнамских сандалиях. Она его каждый раз мило и вежливо отшивала, называя так постыдно «малышом». Он ездил для нее на электричке в Москву, покупал на рынке черешню и абрикосы. Он ловил для нее щук и плотву и зажаривал на углях. Ел, давился, вспоминал про возможный описторхоз, но всем своим видом показывал, что ему невероятно вкусно, ставил капканы на зайцев (в которые потом сам попадал на обратном пути). Вальку вежливо попросили показать тете все окрестности. Он таскал ее на речку. Наслаждался видом ее почти обнаженного девичьего тела, плавал для нее брассом, водил мопед соседских мальчишек на заднем колесе, залезал на старую яблоню и срывал для нее самые спелые, самые обцелованные солнцем и июньским ливнем яблоки с самой макушки.
Эти муки продолжались неделю. Валька уже успел подумать, что страдания молодого Вертера ни за что не идут в сравнение с его душевными терзаниями.
Это случилось в субботу. Валька на всю жизнь запомнил, что в субботу. Мама говорила, что некоторым племенам (таким, как, например, евреи) запрещено по субботам работать и быть со своими женами, дабы сохранить свою душу от греха. Поэтому Валька посчитал себя навеки великим грешником. Пусть. Они уехали они кататься на велосипедах в поля. На одной из проселочных дорог Дора, ни говоря ни слова, остановилась. Жгучая, молодая, соблазнительная, как сметный грех. Валька облизал губы и зажмурился. Она слезла с велика и бросила его на траву. В траве ползали муравьи. Качались под ветром мелкие полевые ромашки или же нивяник, пропитанные автомобильной пылью. Валька очень ярко запомнил эту картину: автомобильную пыль, ромашки, травинки, запутавшиеся в ее волосах, листочки, прилипшие к потным плечам. Она поманила его на траву, одной рукой обхватив за шею, другой расстегивая пуговицы блузки. Валька, задыхаясь от счастья и желания, стащил через голову майку, аккуратно свернул шорты, трусы с корабликами (задыхаясь от стыда), аккуратно положил рядом в траву. Она закинула свои бриджи в кусты. Под ними ничего не было. Там, (в том месте, которое Валька так долго и сладострастно жаждал увидеть) были курчавые рыжие волосы. Почему курчавые и почему рыжие Валька так и не понял. Она была ошибка природы. Она была великой тайной природы. Они сливались шесть раз. И ни одна машина не проехала по этой дороге за добрый час.
На дачу они вернулись через три часа, и Дора долго упоительно рассказывала маме о том, как они собирали бруснику, но корзинка рассыпались и они собирали еще раз. Никто не спросил ее, где та брусника. По млеющему лицу Вальки и его лихорадочно-наслаждающимся глазам уже все было понятно. Валька подумал бы (если бы вообще был в состоянии думать тогда), что у мамы с папой вместо мирного посапывания по разным сторонам супружеского ложа будет очень долгий и не совсем приятный разговор, в котором будут замешаны понятия взросления, малолетний, сестры-блудницы, и еще много таких же. Но Валька не понял. Он спал, как младенец. Хотя один раз вставал ночью, и долго бродил в трусах по саду, не замечая холодной росы, нюхал сирень и смотрел на полную луну. Думал. Потом снова заснул. Как агнец. И ему снилось, как он летает над лесами и полями. Ему не снилось, как он летает уже очень, очень давно.
На следующее утро Дора уехала. Чего Валька никогда не простил матери.
Лето закончилось. Грустно закончилось. Без Доры. Вальке казалось, что его душу медленно вырезали из него тупыми ножами, вырезали, распинали, жгли каленым железом, по капелькам проливали на нее сентябрьские дожди. Однажды в конце сентября Дора приехала за ним на машине. Она отвезла его к себе на квартиру, и они долго занимались любовью. В квартире был ремонт. Они упали потные и обнаженные на пол, заваленный рулонами обоев и заляпанный краской. Потом Валька голый пил тыквенный сок из трубочки, а Дора голая бродила по квартире. Его школьный портфель валялся у стеночки. Потом она почему-то грустно сказала, что беременна. Что третий месяц. Валька вначале хотел рассмеяться. Потом решил радоваться за нее, не до конца осознавая счастливую весть. Ему казалось, что ребенок - что-то настолько абстрактное, что-то такое настолько из другой жизни. Что он и предположить себе не мог… Конечно, он планировал детей. Всегда же все маленькие школьники планируют будущую семью. Девочки хотят красавчиков-мальчиков, как из любимой музыкальной группы. Мальчики хотят себе жену, как с обложки Плейбоя. Но мало кто думает о детях. Валька думал о детях в таком ключе, что это будет, конечно же, будет (как не быть), но уже ближе к тридцати. Вначале он ошарашено смотрел на Дору. Потом взор предательски переместился на ее живот.
- Дурак! Ничего же еще не видно!
До Вальки доходило медленно и рывками.
Он только полчаса назад и знать не знал ничего о ребенке. Дора уже почти стала для него воспоминанием прошлого, бурного, красивого, безмерно болезненного, но все же прошлого. Он думал о том, зачем Захар в романе «Обломов», думал о том, сколько будет корень из двойки прибавить к косинусу тридцати. Но не думал, что станет отцом. Первой защитной реакцией стало неловкое и стыдное:
- А он… А он точно мой?
Дора рассмеялась и дала ему подзатыльник.
- Точно, малыш, точно. Я ни с кем не занималась любовью в последние полгода кроме тебя.
- А это, это правда? То есть ошибки быть не может?
- Нет, – рассмеялась Дора.
Вальку вдруг обуяло что-то страшно красивое. Что-то невероятно легкое и подозрительно похожее на эйфорию. Или когда медленно забалдеваешь от косячка. Наверное, это называлось «счастье».
- А мальчик или девочка?
Дора ответила, что еще не знает. Он приложился ухом к ее животу. Целовал пупок. Долго слушал. Ничего не услышал. Но ему показалось, что малыш толкается ножками. Он сказал:
- Я хочу сына. А ты?
Дора кивнула, что тоже почему-то уверена, что это мальчик.
Валька лежал рядом с ней на полу, рядом с кистями и банками с краской, не веря вдруг откуда ни возьмись свалившемуся на него счастью.
Валька воображал. Он обожал воображать и в детстве представлял себе, как стал бы знаменитым рыцарем, спасающим прекрасную даму из лап дракона. Как переплывает Тихий океан на маленькой лодочке, как покоряет Эверест. Сейчас же он воображал, как медленно будет округляться живот Доры. Как он будет встречать ее из роддома. О, черт, он даже посчитал, что это будет в марте. Даже уже представил себе, как будет прыгать по лужам с этим свертком счастья на руках. Подарит Доре тюльпаны. Конечно, он упросит родителей сделать так, чтобы они сказали, что это мамин ребенок. Он воспитает сына сильным, смелым. Он уже представил, как они будут запускать весной кораблики, а летом загорать, купаться и рыбачить. Вдруг одна страшная мысль посетила его. И он, задыхаясь от страха, спросил:
- А ты, конечно же, не собираешься делать аборт?
Дора помотала головой. Она смеялась его неловкости и его детским мыслям.
- А у тебя уже было… Ну… До меня? – Какой то долей воспаленного от непознанной ранее любви сознания Валька надеялся на мелочный случай, что нет, не было. Хотя тогда должна была быть кровь, - подсказывал ему мелочный разум.
- Меньше знаешь - крепче спишь, - Дора рассмеялась и пихнула его в бок.
Потом она заставил его встать, одеться в постыдную школьную форму. Сама натянула свои вещи. Притащила из другой комнаты магнитофон и сказала:
- Представь себе, малыш, что сегодня наша свадьба. Выбирай песню.
Он выбрал наугад. И это оказалось Kiss of fire. Песня мамы и папы. Они танцевали неумело, но чувственно. Как в последний раз. Как перед разлукой. Как перед смертью. Он обнимал ее за талию, чувствовал запах ее духов. Чувствовал запах ее пота, она чувствовала его крепкие руки, его мальчишеский пушок на щеках. Она плакала и сглатывала слезы. Он этого не видел. Они танцевали сильно и страстно. И долго. Они расплескали банку с краской. Краска залила пол, но они не заметили. Когда песня закончилась, они выключили магнитофон и занялись любовью. В последний раз.
Валька уснул безмерно счастливый, представляя, как будет качать на руках своего сына. Представляя себе лучезарную улыбку Доры. Лето, шашлыки. Подумал, что будет своему сыну одновременно и двоюродным братом. И его это нисколько не смутило.
А на следующее утро Дору сбила маршрутка. Она шла в аптеку. На зеленый свет. И умерла на асфальте, перекувырнувшись через капот. Она была еще жива, когда подбежали зеваки. Столпились и ахали при виде лужи крови. Валька не ходил на похороны. Не ходил в суд. Он рассуждал целый час. Он помнил мокрую от пота спину. Слезы, которые он не глотал. Распухший, как у маленького ребенка, нос. Он бы предпочёл револьвер. Красиво застрелиться за столом из зеленого сукна, пустив пулю в висок из табельного оружия. Или из дробовика, как Хемингуэй. Но как на зло в доме не было оружия. Прыгать он боялся - он боялся высоты. Так что он пошел в ванную. Родителей не было. Он заперся, написал пару строк, придавил записку стаканчиком с зубными щетками. Набрал целую ванну воды. Открыл опасную отцовскую бритву. Закусил губу. Представил себе лицо Доры. Ее запах. Ее волосы, с запутавшимися травинками. Полоснул по правому, а потом по левому запястью. Улегся в ванную. Закрыл глаза.
Его нашла через десять минут Кира Станиславовна. У нее чуть не случился инфаркт. Вальку откачали. Но кто бы откачал его душу. Валька думал, что он умер. Тогда, в шестнадцать с половиной лет. Когда любовь всей его жизнью вместе с его сыном попала под маршрутку.
Однажды мать попросила его застегнуть ей колье. Они шли на какой-то вечер. Валька смотрел на ее белоснежную шею, и заметил смешную коричневую веснушку, так страшно похожую на веснушки на шее Доры. Валька почувствал постыдное чувство, которое не мог позволить себе даже воображать. Это было очень низко по отношению к матери, к тому, что он уважал и любил. Валька на следующий день собрал манатки. Сказал, что хочет жить самостоятельной жизнью. Присыпал свой категорический уход всякими красивыми заявлениями о взрослости, долге, чести и прочих расплывчатых понятиях, не споткнулся на лестнице под взглядом провожающих его родителей и Киры. И уехал снимать квартиру. В университет так и не поступил. И превратился в брезгливого циника. И не ездит с тех пор в маршрутках.
Вальку интересовал же тогда только один вопрос - как отец может спать с мамой на том самом ложе, где другой мужчина уже обладал ею? Валька бы побрезговал. Вытащил бы для них с мамой матрасик, на худой конец. С мамой - хоть на необтесанных досках мансарды. Но папа - это совершенно другое дело.
Для родителей и своего строгого Харона – Киры Станиславовны Валька разыгрывал прилежного мальчика, хорошего ученика и все подобное. Вообще-то это было последнее их общее лето.
Мама никогда не любила готовить, Кира Станиславовна практиковалась только на французских шарлотках, которые можно смешать за десять минут, загрузить в духовку и напрочь о них забыть до тез пор. Пока не зазвенит таймер или пока по кухне не поползет запашок горелого. Поэтому они наняли кухарку, которая стряпала превосходные деревенские блюда, привозила из деревни парное молоко, сметаны, творог и сыр. Сыр был козий, все остальное - коровье. Все было страшно жирное, домашнее, поэтому мама, берегущая фигуру, воздерживалась от деревенских продуктов, хотя ела магазинные йогурты пачками. Кухарка жарила на масле лисички, собранные Валькой, посыпала их укропом, сорванным с грядки и вымытым под струей речной воды из рукомойника, подвала с рассыпчатым белым ворогом, и, пока она несла их, горячих еще, к столу, к ним примешивались запах варенья из соседнего сада, запахи отцветающей сирени, запах полей и лесов, ягодный таежный дух и запах болотистой реки. В общем, это было кушанье, которого ни за что ни отведаешь даже в самом шикарном ресторане города.
Но Вальку слабо волновали кулинарные премудрости деревенских людей: он обозначил это лето себе путеводным маяком, как последнее лето детства, и решил во что бы то ни стало потерять постыдную девственность. Поэтому крепко сбитая деревенская девушка Алена с круглыми, спелыми, как яблоки апорт, грудями, длинной белокурой косой и розовощеким смешливым лицом была для него куда уж соблазнительнее всех паштетов из куриной печенки и диетических йогуртов. Валька пытался всячески расположить к себе Алену, приносил ей букеты полевых васильков. Удил рыбу и у нее на глазах отрубал голову у трепещущейся еще живой щуки большим заточенным топором. Она смеялась и на глазах у него так незатейливо отрубала тем же топором с налипшими рыбными чешуйками шею гусю, к несчастью, подвернувшемуся ей под руку. Валька бежал рвать в ближайший тубзик, на время забывая о своем будущем донжуанском подвиге.
Очень сильно по утрам звенели шторы, комары и бабочки. Еще звенели колокола в местной церкви. Из-за посаженных тысячу лет назад кудрявых верхушек кленов еще виднелась ее златогривая макушка, увенчанная крестом. Валька пару раз ходил на отмель, послушать звон. Садился на песок и сидел тихо-тихо. А солнце жгло его без того уже коричневую мальчишескую спину до шелушащихся ожогов. В церковь не ходил – боялся, засмеют.
Дора появилась на велике во второй половине дня. Стриженая молодая девушка с белой, поразительной для лета белой кожей, черными глазами хитрейшей воровки-лисицы, отбывающего срок каторжанина, королевы, восходящей на престол (или на эшафот - кто знает), танцовщицы кабаре. Она была в белой шифоновой кофте и шортах. Ее набрякшие соски изнутри поднимали кофточку, хрупкие ключицы, ноги до ушей: у Вальки чуть вишня изо рта не выпала, когда она прокатила мимо. Она сразу показалась ему до ужаса похожей на маму: те же глаза, тот же нос, те же капризные губы, аристократический стан балерины. Но вместо маминой замкнутой холодности, степенного королевского величия он встретил тут бесшабашного дикого зверька. Нет, какого - там зверька: амазонку, отрезающую левую грудь, чтобы удобнее было лук натягивать, индианку, заклинающую дикую кобру, африканку, поющую песню духов на закате дня саванны. В общем, Алена могла хоть самого жирного индюка обезглавить, могла соседского кота Степку в жертву Люциферу принести, могла бы распять на местной голгофе местного управляющего бывшим совхозом, Вальку это бы уже не проняло.
Она представилась вначале почтальоном. И правда - привезла письма. Даже Валькин папа Паша, читающий в шезлонге «комсомольскую правду», весь укрытый газетами от того что его кожа всегда от солнца шелушиться и некрасиво облезает с красными язвами, загадочно играющий в Джеймса Бонда черными очками, и тот поперхнулся домашним чаем на травках. Мама отдыхала после полдника, Валька ухлестывал за Аленой, неудачно пытаясь стоять на руках, и соблазняя ее голым щуплым торсом задохлика-ботаника. Алена посмеивалась и готовила ужин на кухне.
Дора заявилась на порог и громко проорала:
- Почта!
Вот тут-то папа Паша поперхнулся чаем. Людвига вышла на крик и узнала сестру. Они обнялись и рассмеялись. Валька увидел, до чего они похожи. И до чего разные. И забыл про Алену навсегда.
Она сдала сессию и решила пожить недельку в древне с сестрой. Валька таскался за ней, как верный раб. Заглядывал в глаза, подобострастничал, давал понять, что он для нее зарубит самого страшного дракона, съест таракана, будет целовать траву у ее ног во вьетнамских сандалиях. Она его каждый раз мило и вежливо отшивала, называя так постыдно «малышом». Он ездил для нее на электричке в Москву, покупал на рынке черешню и абрикосы. Он ловил для нее щук и плотву и зажаривал на углях. Ел, давился, вспоминал про возможный описторхоз, но всем своим видом показывал, что ему невероятно вкусно, ставил капканы на зайцев (в которые потом сам попадал на обратном пути). Вальку вежливо попросили показать тете все окрестности. Он таскал ее на речку. Наслаждался видом ее почти обнаженного девичьего тела, плавал для нее брассом, водил мопед соседских мальчишек на заднем колесе, залезал на старую яблоню и срывал для нее самые спелые, самые обцелованные солнцем и июньским ливнем яблоки с самой макушки.
Эти муки продолжались неделю. Валька уже успел подумать, что страдания молодого Вертера ни за что не идут в сравнение с его душевными терзаниями.
Это случилось в субботу. Валька на всю жизнь запомнил, что в субботу. Мама говорила, что некоторым племенам (таким, как, например, евреи) запрещено по субботам работать и быть со своими женами, дабы сохранить свою душу от греха. Поэтому Валька посчитал себя навеки великим грешником. Пусть. Они уехали они кататься на велосипедах в поля. На одной из проселочных дорог Дора, ни говоря ни слова, остановилась. Жгучая, молодая, соблазнительная, как сметный грех. Валька облизал губы и зажмурился. Она слезла с велика и бросила его на траву. В траве ползали муравьи. Качались под ветром мелкие полевые ромашки или же нивяник, пропитанные автомобильной пылью. Валька очень ярко запомнил эту картину: автомобильную пыль, ромашки, травинки, запутавшиеся в ее волосах, листочки, прилипшие к потным плечам. Она поманила его на траву, одной рукой обхватив за шею, другой расстегивая пуговицы блузки. Валька, задыхаясь от счастья и желания, стащил через голову майку, аккуратно свернул шорты, трусы с корабликами (задыхаясь от стыда), аккуратно положил рядом в траву. Она закинула свои бриджи в кусты. Под ними ничего не было. Там, (в том месте, которое Валька так долго и сладострастно жаждал увидеть) были курчавые рыжие волосы. Почему курчавые и почему рыжие Валька так и не понял. Она была ошибка природы. Она была великой тайной природы. Они сливались шесть раз. И ни одна машина не проехала по этой дороге за добрый час.
На дачу они вернулись через три часа, и Дора долго упоительно рассказывала маме о том, как они собирали бруснику, но корзинка рассыпались и они собирали еще раз. Никто не спросил ее, где та брусника. По млеющему лицу Вальки и его лихорадочно-наслаждающимся глазам уже все было понятно. Валька подумал бы (если бы вообще был в состоянии думать тогда), что у мамы с папой вместо мирного посапывания по разным сторонам супружеского ложа будет очень долгий и не совсем приятный разговор, в котором будут замешаны понятия взросления, малолетний, сестры-блудницы, и еще много таких же. Но Валька не понял. Он спал, как младенец. Хотя один раз вставал ночью, и долго бродил в трусах по саду, не замечая холодной росы, нюхал сирень и смотрел на полную луну. Думал. Потом снова заснул. Как агнец. И ему снилось, как он летает над лесами и полями. Ему не снилось, как он летает уже очень, очень давно.
На следующее утро Дора уехала. Чего Валька никогда не простил матери.
Лето закончилось. Грустно закончилось. Без Доры. Вальке казалось, что его душу медленно вырезали из него тупыми ножами, вырезали, распинали, жгли каленым железом, по капелькам проливали на нее сентябрьские дожди. Однажды в конце сентября Дора приехала за ним на машине. Она отвезла его к себе на квартиру, и они долго занимались любовью. В квартире был ремонт. Они упали потные и обнаженные на пол, заваленный рулонами обоев и заляпанный краской. Потом Валька голый пил тыквенный сок из трубочки, а Дора голая бродила по квартире. Его школьный портфель валялся у стеночки. Потом она почему-то грустно сказала, что беременна. Что третий месяц. Валька вначале хотел рассмеяться. Потом решил радоваться за нее, не до конца осознавая счастливую весть. Ему казалось, что ребенок - что-то настолько абстрактное, что-то такое настолько из другой жизни. Что он и предположить себе не мог… Конечно, он планировал детей. Всегда же все маленькие школьники планируют будущую семью. Девочки хотят красавчиков-мальчиков, как из любимой музыкальной группы. Мальчики хотят себе жену, как с обложки Плейбоя. Но мало кто думает о детях. Валька думал о детях в таком ключе, что это будет, конечно же, будет (как не быть), но уже ближе к тридцати. Вначале он ошарашено смотрел на Дору. Потом взор предательски переместился на ее живот.
- Дурак! Ничего же еще не видно!
До Вальки доходило медленно и рывками.
Он только полчаса назад и знать не знал ничего о ребенке. Дора уже почти стала для него воспоминанием прошлого, бурного, красивого, безмерно болезненного, но все же прошлого. Он думал о том, зачем Захар в романе «Обломов», думал о том, сколько будет корень из двойки прибавить к косинусу тридцати. Но не думал, что станет отцом. Первой защитной реакцией стало неловкое и стыдное:
- А он… А он точно мой?
Дора рассмеялась и дала ему подзатыльник.
- Точно, малыш, точно. Я ни с кем не занималась любовью в последние полгода кроме тебя.
- А это, это правда? То есть ошибки быть не может?
- Нет, – рассмеялась Дора.
Вальку вдруг обуяло что-то страшно красивое. Что-то невероятно легкое и подозрительно похожее на эйфорию. Или когда медленно забалдеваешь от косячка. Наверное, это называлось «счастье».
- А мальчик или девочка?
Дора ответила, что еще не знает. Он приложился ухом к ее животу. Целовал пупок. Долго слушал. Ничего не услышал. Но ему показалось, что малыш толкается ножками. Он сказал:
- Я хочу сына. А ты?
Дора кивнула, что тоже почему-то уверена, что это мальчик.
Валька лежал рядом с ней на полу, рядом с кистями и банками с краской, не веря вдруг откуда ни возьмись свалившемуся на него счастью.
Валька воображал. Он обожал воображать и в детстве представлял себе, как стал бы знаменитым рыцарем, спасающим прекрасную даму из лап дракона. Как переплывает Тихий океан на маленькой лодочке, как покоряет Эверест. Сейчас же он воображал, как медленно будет округляться живот Доры. Как он будет встречать ее из роддома. О, черт, он даже посчитал, что это будет в марте. Даже уже представил себе, как будет прыгать по лужам с этим свертком счастья на руках. Подарит Доре тюльпаны. Конечно, он упросит родителей сделать так, чтобы они сказали, что это мамин ребенок. Он воспитает сына сильным, смелым. Он уже представил, как они будут запускать весной кораблики, а летом загорать, купаться и рыбачить. Вдруг одна страшная мысль посетила его. И он, задыхаясь от страха, спросил:
- А ты, конечно же, не собираешься делать аборт?
Дора помотала головой. Она смеялась его неловкости и его детским мыслям.
- А у тебя уже было… Ну… До меня? – Какой то долей воспаленного от непознанной ранее любви сознания Валька надеялся на мелочный случай, что нет, не было. Хотя тогда должна была быть кровь, - подсказывал ему мелочный разум.
- Меньше знаешь - крепче спишь, - Дора рассмеялась и пихнула его в бок.
Потом она заставил его встать, одеться в постыдную школьную форму. Сама натянула свои вещи. Притащила из другой комнаты магнитофон и сказала:
- Представь себе, малыш, что сегодня наша свадьба. Выбирай песню.
Он выбрал наугад. И это оказалось Kiss of fire. Песня мамы и папы. Они танцевали неумело, но чувственно. Как в последний раз. Как перед разлукой. Как перед смертью. Он обнимал ее за талию, чувствовал запах ее духов. Чувствовал запах ее пота, она чувствовала его крепкие руки, его мальчишеский пушок на щеках. Она плакала и сглатывала слезы. Он этого не видел. Они танцевали сильно и страстно. И долго. Они расплескали банку с краской. Краска залила пол, но они не заметили. Когда песня закончилась, они выключили магнитофон и занялись любовью. В последний раз.
Валька уснул безмерно счастливый, представляя, как будет качать на руках своего сына. Представляя себе лучезарную улыбку Доры. Лето, шашлыки. Подумал, что будет своему сыну одновременно и двоюродным братом. И его это нисколько не смутило.
А на следующее утро Дору сбила маршрутка. Она шла в аптеку. На зеленый свет. И умерла на асфальте, перекувырнувшись через капот. Она была еще жива, когда подбежали зеваки. Столпились и ахали при виде лужи крови. Валька не ходил на похороны. Не ходил в суд. Он рассуждал целый час. Он помнил мокрую от пота спину. Слезы, которые он не глотал. Распухший, как у маленького ребенка, нос. Он бы предпочёл револьвер. Красиво застрелиться за столом из зеленого сукна, пустив пулю в висок из табельного оружия. Или из дробовика, как Хемингуэй. Но как на зло в доме не было оружия. Прыгать он боялся - он боялся высоты. Так что он пошел в ванную. Родителей не было. Он заперся, написал пару строк, придавил записку стаканчиком с зубными щетками. Набрал целую ванну воды. Открыл опасную отцовскую бритву. Закусил губу. Представил себе лицо Доры. Ее запах. Ее волосы, с запутавшимися травинками. Полоснул по правому, а потом по левому запястью. Улегся в ванную. Закрыл глаза.
Его нашла через десять минут Кира Станиславовна. У нее чуть не случился инфаркт. Вальку откачали. Но кто бы откачал его душу. Валька думал, что он умер. Тогда, в шестнадцать с половиной лет. Когда любовь всей его жизнью вместе с его сыном попала под маршрутку.
Однажды мать попросила его застегнуть ей колье. Они шли на какой-то вечер. Валька смотрел на ее белоснежную шею, и заметил смешную коричневую веснушку, так страшно похожую на веснушки на шее Доры. Валька почувствал постыдное чувство, которое не мог позволить себе даже воображать. Это было очень низко по отношению к матери, к тому, что он уважал и любил. Валька на следующий день собрал манатки. Сказал, что хочет жить самостоятельной жизнью. Присыпал свой категорический уход всякими красивыми заявлениями о взрослости, долге, чести и прочих расплывчатых понятиях, не споткнулся на лестнице под взглядом провожающих его родителей и Киры. И уехал снимать квартиру. В университет так и не поступил. И превратился в брезгливого циника. И не ездит с тех пор в маршрутках.
Дина Бурсакова, 16 лет, Новосибисрк
Рейтинг: 1
Комментарии ВКонтакте
Комментарии
Добавить сообщение
Связаться с фондом
Вход
Помощь проекту
Сделать пожертвование через систeму элeктронных пeрeводов Яndex Деньги на кошeлёк: 41001771973652 |