Командированный Ohne dich. Piano cover
В комнате пахнет краской. Прочти тошнотворно пахнет свежей извёсткой, только что побеленный сырой запах земли с какими-то водянистыми примесями. От неплотно затаврённого окна несет слабым конским навозом. Запах навоза, такой классический животный и омерзительно теплый, пристающий к одежде, телу, мыслям, потливой спине, как банный лист, здесь был кротким и неожиданно ненавязчивым. Запах пыли, знойно клубящейся в воздухе, запах старого рассыпчатого ладана, каким пахнет в деревенских церквях (старые потрескавшиеся иконы в деревянных окладах, подметенная солнцем ризница, запах травы и поля снаружи) мешается с запахом свежетопленной печи. На улице парит, на улице лето, но в этой холодной свежеокрашенной комнате с желтым от старости пианино, пузатым сундуком с отбитыми ручками, круглым столом, с раскиданными запылившимися письменными принадлежностями, прикрытыми «известиями» за прошлый год, как-то даже пристыжаешься, подрагиваешь, как-то даже почтительно становится.
Женщина всплескивает руками. Руки красивой формы, с изящными фалангами пальцев, но обломанными ногтями, под которые забилась несмываемая грязь. Руки, огрубелые от долгой затяжной работы, руки прачки, может быть, еще помнящие аккорды allegro. Фланелевая ночная рубашка скомканная валяется на топчане. Не все пуговицы ее простого платья дешевого кашемира правильно застегнуты. Грудь вздымается с видимыми усилиями. Несколько потускневших прядей выбились из опрятной, чуть неаккуратной незамысловатой прически, глаза рассеяны, в самом центре щек красные пятна. Она кусает чуть обметанные губы, устало сопит носом, как лошадь. В пальцах материны четки. Жирные от бесконечных прикосновений четки, протертые до дерева и снова отполированные. Женщина сложила на переднике руки и перебирает четки. В глаза не смотрит.
Женщина кашляет. Долго и надтреснуто.
— Ты кашляешь?! Надеюсь, это не серьезно?
— Нет. Простуда.
Она прекрасно понимает, что он понимает, что это не простуда. И не лечится. Но виду не подает.
Мужчина ходит по комнате, заложив руки за спину. Чуть отливающий блеском пробор в волосах, напомаженные было браво усы, сейчас как-то поникли, взгрустнули, скисли. Как перестаявшее на жаре молоко. Подложные плечи его незатейливого платья выдают небольшую косность его скелетостроения, свежая рубашка еще не заправлена в брюки, на руках поблескивают потусклевшие, как угольки, перстни. Его взгляд тоже рассеян.
— Ты понимаешь, что если я уеду, ты больше меня не увидишь?
Она кивает. У ног, возле оборчатого подола ее старого перештопанного платья лежит старый саквояж с наклеенными вкривь и вкось вокзальными марками.
Он подходит к ней и берет ее за подбородок двумя пальцами. Ласково, но словно как собачонку. На белом, как фарфоровом, подбородке заживший старый шрам, уродующий лицо женщины.
— Ну, не смотри на меня так. Ты же сама все понимаешь!
Он гладит ее по волосам. Как будто неумело, как будто несмело. Она шмыгает носом, в глазах застыли слезы. Но потом она шумно сглатывает и слез больше не видно. Ей чудится в его словах желчь, но она не верит своим мыслям. Она уже давно привыкла с ним не верить своим мыслям.
— Все, все. Хватит! Натаэль, ты меня вынудила. Собирай детей. Поселю вас в меблированные комнаты! Давеча на Воздвиженке сдавала моя знакомая меблированные комнаты. Неплохие, на втором этаже. Есть старый рояль. Но ты, почитай, уже, наверное, играть разучилась.
Через полчаса Наталья Сергеевна тяжело дыша (щеки еще больше раскраснелись, глаза блестят дурной лихорадкою), привела детей. Старшая девочка лет двенадцати смущенно улыбается, щеки в веснушках, волосы выгорели на солнце, как у дворовой девки. Двое младшеньких, белоголовых пацаненка держатся за материну юбку. Четвертый у нее на руках, полугодовалый, завернут в пленки, переделанные из ее фланелевых рубашек или старой простыни.
Мужчина, кажется, встревожен. Глаза забегали непослушными крысами. Отчетливо видно, что он не ожидал детей.
— Где твой муж, Натаэль?
— В трактире. Где ж ему быть. Или на паперти. — Неуверенно кусает губы Наталья.
Грубые руки прачки-пианистки уверенно и скупо качают ребенка. Старшая девочка подхватывает саквояж, и они выходят на улицу.
Мужчина (Алексей Тимофеевич) берет извозчика до Воздвиженки. Наталья Сергеевна садится с грудным ребенком, пристраивает саквояж между ног. Девчоночка вместе с братьями жмутся к ней. Алексей Тимофеевич сидит чуть поодаль, смотрит на нее. Как будто не узнает. Нева блестит на солнце голубоватыми бликами. В тени фонтанов гуляют элегантно одетые дамы и дети. Проносятся мимо экипажи. Посредине пути младенец захотел есть. Наталья Сергеевна, никого не стесняясь, расстегнула пуговицы платья натруженными пальцами и дала ребенку грудь.
— Какой ему год? — Сконфуженно спрашивает Алексей Тимофеевич. Его отчетливо коробит от того, что Наталья кормит ребенка прямо на улице, но он не знает, как ей об этом сказать, поэтому и конфузится.
— Шестой месяц.
— Как назвали?
— Алексей. В честь тебя.
— Это, получается, мы не встречались… — Он делает паузу, как бы чтобы сосчитать в уме. Но она быстро понимает, что он попросту не помнит.
— Два года.
Он смотрит на задавленную бедностью женщину, женщину, кормящую ребенка грудью на улице, женщину, заболевающую чахоткой, женщину, которой нет еще тридцати, женщину, которая является матерью четверых детей и носит во чреве своем пятого, женщину, рано начавшую стареть, и почему-то воспоминает девчушку-гимназистку, которой она когда-то была. Она танцевала вальсы, туфли, одолженные у сестры были ей большие и она подвязывала их резинками. Платья тоже было сестринское. Или нет, не сестринское, а материно, материно, подвенчальное. Но без фаты. Вспомнил первые прогулки. Первую близость. Она была еще совсем девочкой. Грудь была почти мальчишеская. Тело угловатое, стройное, но уже с зарождающейся фигурой красивой женщины, а выпирающие бедренные кости четко очерчивали маленькую область живота.
Извозчик трясет на повороте, и один из мальчиков, тот, что на руках у конопатой девчушки, чуть не вылетает из него.
Наталья, нисколько не стесняясь, залепляет девчонке звонкую пощечину. Та хныкает обиженно, но ребенка держит правильно и смиреет.
— А какой тут… Какой тут мой? — Снова сконфуженно обращается к ней Алексей Тимофеевич, привычным жестом разглаживая усы, словно он в присутствии, а не здесь.
— Тот, что у Аленки на руках — твой. А этот — мужнин.
Отец смущенно смотрит на вихрастую голову сына, который играет с салочки с детьми лакеев.
«Ната, Ната, что ж с тобой стало…»,— эта мысль не оставляет его, пока они поднимаются в меблированные комнаты, пока договариваются с хозяйкой, приветливой дамой в черном лошадином капоре и вязаной шали вокруг плеч, о цене. Наталья тяжело надсадно кашляет, ребенок тяжел для нее. Наконец, комнаты. Саквояж на полу. Лакированный стол, четыре стула, клеенчатый диван с прорвавшейся, но заботливо подоткнутой со всех сторон обивкой, в шкафу стопки свежего загрубелого белья, пахнет молью, пылью, давно не жилой комнатой. Немного — сыростью.
Он выходит, якобы чтобы заплатить извозчику, но она понимает, что он бежит от нее. Бежит от бедности, словно испачкал в грязи носок дорогой туфли. Словно паука увидел и нечаянно задавил его и хочет поскорее уйти прочь от такой пакости. Он кидает извозчику гривенник. Тот подхватывает вожжи, он провожает взглядом ее в окне. Она держится за раму, кисейная штора полощется на ветру. Она смотрит на него. Он — на нее. Он запоздало думает, что это, пожалуй, последний его визит в Петербург. К ней. Она думает о том, что это, пожалуй, его последний визит в Петербург. К ней.
Вежливо, но устало, улыбается заботливой хозяйке с шалью вокруг плеч, забирает назад плату. Подхватывает одной рукой саквояж, другой — сына. Сгибается от надсадного кашля, поднимающегося, кажется, из самой брюшины и кончающегося где-то в гортани. Бросает саквояж и кашляет в руку. Смотрит испуганно на ладонь. Не кровяная, пока не кровяная. Потом дает знак Аленке, та берет братьев под руки, и они идут по пыльным улицам домой. Ждать мужа из трактира.
13.05.16
Женщина всплескивает руками. Руки красивой формы, с изящными фалангами пальцев, но обломанными ногтями, под которые забилась несмываемая грязь. Руки, огрубелые от долгой затяжной работы, руки прачки, может быть, еще помнящие аккорды allegro. Фланелевая ночная рубашка скомканная валяется на топчане. Не все пуговицы ее простого платья дешевого кашемира правильно застегнуты. Грудь вздымается с видимыми усилиями. Несколько потускневших прядей выбились из опрятной, чуть неаккуратной незамысловатой прически, глаза рассеяны, в самом центре щек красные пятна. Она кусает чуть обметанные губы, устало сопит носом, как лошадь. В пальцах материны четки. Жирные от бесконечных прикосновений четки, протертые до дерева и снова отполированные. Женщина сложила на переднике руки и перебирает четки. В глаза не смотрит.
Женщина кашляет. Долго и надтреснуто.
— Ты кашляешь?! Надеюсь, это не серьезно?
— Нет. Простуда.
Она прекрасно понимает, что он понимает, что это не простуда. И не лечится. Но виду не подает.
Мужчина ходит по комнате, заложив руки за спину. Чуть отливающий блеском пробор в волосах, напомаженные было браво усы, сейчас как-то поникли, взгрустнули, скисли. Как перестаявшее на жаре молоко. Подложные плечи его незатейливого платья выдают небольшую косность его скелетостроения, свежая рубашка еще не заправлена в брюки, на руках поблескивают потусклевшие, как угольки, перстни. Его взгляд тоже рассеян.
— Ты понимаешь, что если я уеду, ты больше меня не увидишь?
Она кивает. У ног, возле оборчатого подола ее старого перештопанного платья лежит старый саквояж с наклеенными вкривь и вкось вокзальными марками.
Он подходит к ней и берет ее за подбородок двумя пальцами. Ласково, но словно как собачонку. На белом, как фарфоровом, подбородке заживший старый шрам, уродующий лицо женщины.
— Ну, не смотри на меня так. Ты же сама все понимаешь!
Он гладит ее по волосам. Как будто неумело, как будто несмело. Она шмыгает носом, в глазах застыли слезы. Но потом она шумно сглатывает и слез больше не видно. Ей чудится в его словах желчь, но она не верит своим мыслям. Она уже давно привыкла с ним не верить своим мыслям.
— Все, все. Хватит! Натаэль, ты меня вынудила. Собирай детей. Поселю вас в меблированные комнаты! Давеча на Воздвиженке сдавала моя знакомая меблированные комнаты. Неплохие, на втором этаже. Есть старый рояль. Но ты, почитай, уже, наверное, играть разучилась.
Через полчаса Наталья Сергеевна тяжело дыша (щеки еще больше раскраснелись, глаза блестят дурной лихорадкою), привела детей. Старшая девочка лет двенадцати смущенно улыбается, щеки в веснушках, волосы выгорели на солнце, как у дворовой девки. Двое младшеньких, белоголовых пацаненка держатся за материну юбку. Четвертый у нее на руках, полугодовалый, завернут в пленки, переделанные из ее фланелевых рубашек или старой простыни.
Мужчина, кажется, встревожен. Глаза забегали непослушными крысами. Отчетливо видно, что он не ожидал детей.
— Где твой муж, Натаэль?
— В трактире. Где ж ему быть. Или на паперти. — Неуверенно кусает губы Наталья.
Грубые руки прачки-пианистки уверенно и скупо качают ребенка. Старшая девочка подхватывает саквояж, и они выходят на улицу.
Мужчина (Алексей Тимофеевич) берет извозчика до Воздвиженки. Наталья Сергеевна садится с грудным ребенком, пристраивает саквояж между ног. Девчоночка вместе с братьями жмутся к ней. Алексей Тимофеевич сидит чуть поодаль, смотрит на нее. Как будто не узнает. Нева блестит на солнце голубоватыми бликами. В тени фонтанов гуляют элегантно одетые дамы и дети. Проносятся мимо экипажи. Посредине пути младенец захотел есть. Наталья Сергеевна, никого не стесняясь, расстегнула пуговицы платья натруженными пальцами и дала ребенку грудь.
— Какой ему год? — Сконфуженно спрашивает Алексей Тимофеевич. Его отчетливо коробит от того, что Наталья кормит ребенка прямо на улице, но он не знает, как ей об этом сказать, поэтому и конфузится.
— Шестой месяц.
— Как назвали?
— Алексей. В честь тебя.
— Это, получается, мы не встречались… — Он делает паузу, как бы чтобы сосчитать в уме. Но она быстро понимает, что он попросту не помнит.
— Два года.
Он смотрит на задавленную бедностью женщину, женщину, кормящую ребенка грудью на улице, женщину, заболевающую чахоткой, женщину, которой нет еще тридцати, женщину, которая является матерью четверых детей и носит во чреве своем пятого, женщину, рано начавшую стареть, и почему-то воспоминает девчушку-гимназистку, которой она когда-то была. Она танцевала вальсы, туфли, одолженные у сестры были ей большие и она подвязывала их резинками. Платья тоже было сестринское. Или нет, не сестринское, а материно, материно, подвенчальное. Но без фаты. Вспомнил первые прогулки. Первую близость. Она была еще совсем девочкой. Грудь была почти мальчишеская. Тело угловатое, стройное, но уже с зарождающейся фигурой красивой женщины, а выпирающие бедренные кости четко очерчивали маленькую область живота.
Извозчик трясет на повороте, и один из мальчиков, тот, что на руках у конопатой девчушки, чуть не вылетает из него.
Наталья, нисколько не стесняясь, залепляет девчонке звонкую пощечину. Та хныкает обиженно, но ребенка держит правильно и смиреет.
— А какой тут… Какой тут мой? — Снова сконфуженно обращается к ней Алексей Тимофеевич, привычным жестом разглаживая усы, словно он в присутствии, а не здесь.
— Тот, что у Аленки на руках — твой. А этот — мужнин.
Отец смущенно смотрит на вихрастую голову сына, который играет с салочки с детьми лакеев.
«Ната, Ната, что ж с тобой стало…»,— эта мысль не оставляет его, пока они поднимаются в меблированные комнаты, пока договариваются с хозяйкой, приветливой дамой в черном лошадином капоре и вязаной шали вокруг плеч, о цене. Наталья тяжело надсадно кашляет, ребенок тяжел для нее. Наконец, комнаты. Саквояж на полу. Лакированный стол, четыре стула, клеенчатый диван с прорвавшейся, но заботливо подоткнутой со всех сторон обивкой, в шкафу стопки свежего загрубелого белья, пахнет молью, пылью, давно не жилой комнатой. Немного — сыростью.
Он выходит, якобы чтобы заплатить извозчику, но она понимает, что он бежит от нее. Бежит от бедности, словно испачкал в грязи носок дорогой туфли. Словно паука увидел и нечаянно задавил его и хочет поскорее уйти прочь от такой пакости. Он кидает извозчику гривенник. Тот подхватывает вожжи, он провожает взглядом ее в окне. Она держится за раму, кисейная штора полощется на ветру. Она смотрит на него. Он — на нее. Он запоздало думает, что это, пожалуй, последний его визит в Петербург. К ней. Она думает о том, что это, пожалуй, его последний визит в Петербург. К ней.
Вежливо, но устало, улыбается заботливой хозяйке с шалью вокруг плеч, забирает назад плату. Подхватывает одной рукой саквояж, другой — сына. Сгибается от надсадного кашля, поднимающегося, кажется, из самой брюшины и кончающегося где-то в гортани. Бросает саквояж и кашляет в руку. Смотрит испуганно на ладонь. Не кровяная, пока не кровяная. Потом дает знак Аленке, та берет братьев под руки, и они идут по пыльным улицам домой. Ждать мужа из трактира.
13.05.16
Дина Бурсакова, 16 лет, Новосибисрк
Рейтинг: 2
Комментарии ВКонтакте
Комментарии
Добавить сообщение
Связаться с фондом
Вход
Помощь проекту
Сделать пожертвование через систeму элeктронных пeрeводов Яndex Деньги на кошeлёк: 41001771973652 |