Sound the bugle
Sound the bugle
6.30.
— Ты чокнутый!
Юна приподнялась на локтях, облизнула пересохшие губы и заглянула ему в глаза.
— он знаю. — Попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривоватой. Она ничего не знала, ничего и не понимала. Она хорошая, с ней было хорошо, но она его не понимала.
— Нет! Ни черта ты не знаешь! — Она вдруг стала страшно, прямо дотошно серьезной и настойчиво принялась яростно сверкать желтоватыми, как у цыган, белками. — Это очень серьезно! Ты ведь можешь умереть!
— Каждый может умереть, — он повернулся к окну, стал изучать дождливые струи и холодный кипеш мокнущих на асфальте листьев. Ее отражение в зеркале надулось, верхняя губа задрожала, как у плаксивого маленького ребенка, хотя рыжие волосы, должно быть, искрились тревогой.
— Нет! Они не рискуют жизнью каждый день, каждую секунду! — Она замолчала, понимая, что уговоры не производят на него ни малейшего впечатления, попыталась избрать новую тактику. — Тебе же это нравится — висеть над пропастью, чувствовать себя над другими людьми, лезть на заброшенные здания — ты от этого кайф ловишь!
— Ловлю. — Люди за окном метались, как фигурки в падающих колодах домино. Вот есть, а вот снова нету.
— он из окна видела черную ворону. Черную — пречерную. Она села на ветку клена и сомлела на него. Это же очень, очень плохой знак! Не ходи сегодня!
Он чувствовал, что Юна стоит за спиной, но так и не повернулся. Ему не хотелось ее слушать, и надо было собраться с мыслями, что-то внутри трепетало в предвкушении.
Уже на улице, выходя в шелестящий мокнущий под дождем мир, он оглянулся на ее окно. Пятый этаж, второе с левого угла. В ореоле света то ли совестливый, то ли грустный силуэт расстроенной простоволосой Юны в рубашке с бретельками должен был, верно, урезонить его…
Но нет. Пусть пытается и дальше. В маршрутке, уцепившись за накаленные чьими-то потными руками поручни, он нюхал отвратительные цитрусовые духи, пытался следить за улетающей куда-то осенью в запотелое окно. Из динамиков лился однозвучный бесконечный мотив, где нельзя было разобрать слов, только какие-то четыре или пять бесконечно повторяющихся нот. Все высыпали на мокрый тротуар, под ноги повалил густой клубистый пар и затрещали в мерцающей мгле клаксоны автомобилей, томящихся в пиликающих, исходящимися выхлопными газами пробках.
О чем он думал? Только не о Юне. И не предстоящем. Дождь решетил серыми струями уклонную мостовую, фонари призывно и скучающе плакали золотом, газета, забытая кем-то с вечера на занозистой скамейке медленно плавилась, домофон старого дома долго пиликал бронхитными вскриками, потом дверь открылась, наполовину выбитые окна глядели в него и куда-то дальше, позади.
Скрипучая лестница, припрятанный на последнем этаже рюкзак, совершенно чужой подъезд совершенно чужого дома. С рюкзаком выбрался на крышу, и какое-то время брел по скатным кролям, ржавые листы покрытия скрипели под ногами, крошилась даже штукатурка, несколько старых флюгеров рассерженно мокли под дождем. Над головой уносилось в бесконечность дрожащее, как поезд на перроне, кипучее дикостью небо.
Во дворе какого-то дома внизу завыла собака, ей отозвался город могучим эхом.
Дребезжали звонки, раскалывалась голова, ревел, заливая мостовые, дождь, здесь ничего этого не было.
Там было шестнадцать с половиной метров. Земля бурлила бликами и мельтешением внизу. Точки мыслей. Точки не мыслили. Они жили. Суматошно, муторно, крохотно, но жили. А он… Чтобы жить, ему надо было другое…
Вытащил из рюкзака оборудование, три металлические заклепки, канат, страховка, крюки: все сразу намокло и стало опасно-тяжелым.
Страховку он положил на конек — никогда не выходил на канат со страховкой. Думал: «Упаду… значит, упаду».
Канат серебрился змеей над пропастью. Потерянность и пропасть. Первый шаг, натянутый канат задрожал, как будто мелкие волны пробежали рябью. Пьяное состояние эйфории граничило с ледяным разумом. Второй, третий, десятый шаг; ему нравилось смотреть вниз, как там люди живут, внизу. Дождь хлестал по плечам, подгоняя. Одиннадцатый шаг, пятнадцатый. Спокойно лег на канат, не держась за него руками. Внизу шубуршались листья-мысли. А вверху грохотало небо. Юна хорошая, но она не может этого понять. Этого Понять!
Черная ворона под дождем села на канат. Тот задрожал. Что же она там говорила? Ворона — дурной знак. Ворона закричала, раскрыла клюв и, но оттуда не донеслось ни звука — все загасил дождь…
А потом крепление оторвалось, и канат полетел вниз. Он — вместе с ним.
8.30
…Через пару часов после этого, когда ушли полицейские, Юна, глотая беззвучные слезы, мешала снотворное в кружке, по телевизору шло что-то, он манил своими очаровывающими воплями, но Юна не видела его.
Она мешала снотворное в кружке. Четыре стандарта, смертельная доза. Если не может понять, что-ж, лучше не поймет. Зажала нос, чтобы предотвратить рвоту и выпила все залпом. Села на кровать, где они были счастливы всего два часа назад. Расправила складки на той-же рубашке с бретельками и стала смотреть в стену.
А потом он заявился с порога, усталый. Разбитый, покрытый синяками и ссадинами, со сломанной рукой и двумя треснутыми ребрами. Понурый, как нашкодивший щенок. И мокрый — ведь на улице дождь. Он упал на грузовик с мешками, в которых везли опавшие листья. Получили переломы, но выжил. И сам дошел до дома.
Юна, увидев его, схватила ту же кружку, набрала из под крана пять стаканов и, зажмуриваясь, выпила их все, один за другим. Через пару секунд ее стошнило прямо на линолеум. Еще два стакана, снова рвота. Потом они обнялись, она рыдала, по щекам текли безвкусные слезы, он сжал зубы, чтобы не крикнуть от боли, но понимал, что ничего лучше этого нет. Быть рядом с ней…
А на улице шел дождь.
9.09–11.09 2015
6.30.
— Ты чокнутый!
Юна приподнялась на локтях, облизнула пересохшие губы и заглянула ему в глаза.
— он знаю. — Попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривоватой. Она ничего не знала, ничего и не понимала. Она хорошая, с ней было хорошо, но она его не понимала.
— Нет! Ни черта ты не знаешь! — Она вдруг стала страшно, прямо дотошно серьезной и настойчиво принялась яростно сверкать желтоватыми, как у цыган, белками. — Это очень серьезно! Ты ведь можешь умереть!
— Каждый может умереть, — он повернулся к окну, стал изучать дождливые струи и холодный кипеш мокнущих на асфальте листьев. Ее отражение в зеркале надулось, верхняя губа задрожала, как у плаксивого маленького ребенка, хотя рыжие волосы, должно быть, искрились тревогой.
— Нет! Они не рискуют жизнью каждый день, каждую секунду! — Она замолчала, понимая, что уговоры не производят на него ни малейшего впечатления, попыталась избрать новую тактику. — Тебе же это нравится — висеть над пропастью, чувствовать себя над другими людьми, лезть на заброшенные здания — ты от этого кайф ловишь!
— Ловлю. — Люди за окном метались, как фигурки в падающих колодах домино. Вот есть, а вот снова нету.
— он из окна видела черную ворону. Черную — пречерную. Она села на ветку клена и сомлела на него. Это же очень, очень плохой знак! Не ходи сегодня!
Он чувствовал, что Юна стоит за спиной, но так и не повернулся. Ему не хотелось ее слушать, и надо было собраться с мыслями, что-то внутри трепетало в предвкушении.
Уже на улице, выходя в шелестящий мокнущий под дождем мир, он оглянулся на ее окно. Пятый этаж, второе с левого угла. В ореоле света то ли совестливый, то ли грустный силуэт расстроенной простоволосой Юны в рубашке с бретельками должен был, верно, урезонить его…
Но нет. Пусть пытается и дальше. В маршрутке, уцепившись за накаленные чьими-то потными руками поручни, он нюхал отвратительные цитрусовые духи, пытался следить за улетающей куда-то осенью в запотелое окно. Из динамиков лился однозвучный бесконечный мотив, где нельзя было разобрать слов, только какие-то четыре или пять бесконечно повторяющихся нот. Все высыпали на мокрый тротуар, под ноги повалил густой клубистый пар и затрещали в мерцающей мгле клаксоны автомобилей, томящихся в пиликающих, исходящимися выхлопными газами пробках.
О чем он думал? Только не о Юне. И не предстоящем. Дождь решетил серыми струями уклонную мостовую, фонари призывно и скучающе плакали золотом, газета, забытая кем-то с вечера на занозистой скамейке медленно плавилась, домофон старого дома долго пиликал бронхитными вскриками, потом дверь открылась, наполовину выбитые окна глядели в него и куда-то дальше, позади.
Скрипучая лестница, припрятанный на последнем этаже рюкзак, совершенно чужой подъезд совершенно чужого дома. С рюкзаком выбрался на крышу, и какое-то время брел по скатным кролям, ржавые листы покрытия скрипели под ногами, крошилась даже штукатурка, несколько старых флюгеров рассерженно мокли под дождем. Над головой уносилось в бесконечность дрожащее, как поезд на перроне, кипучее дикостью небо.
Во дворе какого-то дома внизу завыла собака, ей отозвался город могучим эхом.
Дребезжали звонки, раскалывалась голова, ревел, заливая мостовые, дождь, здесь ничего этого не было.
Там было шестнадцать с половиной метров. Земля бурлила бликами и мельтешением внизу. Точки мыслей. Точки не мыслили. Они жили. Суматошно, муторно, крохотно, но жили. А он… Чтобы жить, ему надо было другое…
Вытащил из рюкзака оборудование, три металлические заклепки, канат, страховка, крюки: все сразу намокло и стало опасно-тяжелым.
Страховку он положил на конек — никогда не выходил на канат со страховкой. Думал: «Упаду… значит, упаду».
Канат серебрился змеей над пропастью. Потерянность и пропасть. Первый шаг, натянутый канат задрожал, как будто мелкие волны пробежали рябью. Пьяное состояние эйфории граничило с ледяным разумом. Второй, третий, десятый шаг; ему нравилось смотреть вниз, как там люди живут, внизу. Дождь хлестал по плечам, подгоняя. Одиннадцатый шаг, пятнадцатый. Спокойно лег на канат, не держась за него руками. Внизу шубуршались листья-мысли. А вверху грохотало небо. Юна хорошая, но она не может этого понять. Этого Понять!
Черная ворона под дождем села на канат. Тот задрожал. Что же она там говорила? Ворона — дурной знак. Ворона закричала, раскрыла клюв и, но оттуда не донеслось ни звука — все загасил дождь…
А потом крепление оторвалось, и канат полетел вниз. Он — вместе с ним.
8.30
…Через пару часов после этого, когда ушли полицейские, Юна, глотая беззвучные слезы, мешала снотворное в кружке, по телевизору шло что-то, он манил своими очаровывающими воплями, но Юна не видела его.
Она мешала снотворное в кружке. Четыре стандарта, смертельная доза. Если не может понять, что-ж, лучше не поймет. Зажала нос, чтобы предотвратить рвоту и выпила все залпом. Села на кровать, где они были счастливы всего два часа назад. Расправила складки на той-же рубашке с бретельками и стала смотреть в стену.
А потом он заявился с порога, усталый. Разбитый, покрытый синяками и ссадинами, со сломанной рукой и двумя треснутыми ребрами. Понурый, как нашкодивший щенок. И мокрый — ведь на улице дождь. Он упал на грузовик с мешками, в которых везли опавшие листья. Получили переломы, но выжил. И сам дошел до дома.
Юна, увидев его, схватила ту же кружку, набрала из под крана пять стаканов и, зажмуриваясь, выпила их все, один за другим. Через пару секунд ее стошнило прямо на линолеум. Еще два стакана, снова рвота. Потом они обнялись, она рыдала, по щекам текли безвкусные слезы, он сжал зубы, чтобы не крикнуть от боли, но понимал, что ничего лучше этого нет. Быть рядом с ней…
А на улице шел дождь.
9.09–11.09 2015
Дина Бурсакова, 15 лет, Новосибисрк
Рейтинг: 1
Комментарии ВКонтакте
Комментарии
Добавить сообщение
Связаться с фондом
Вход
Помощь проекту
Сделать пожертвование через систeму элeктронных пeрeводов Яndex Деньги на кошeлёк: 41001771973652 |