Сны из детства
Я проснулся оттого, что плачу. Мне снился добрый, мягкий, будоражащий сердце сон. Сквозь дрёму, почти в забытьи, как бы во взгляде на себя со стороны, увидел, как губы прошептали: «Деда, деда, не уходи, почитай ещё…»
Пробили часы. Тяжёлый вздох последнего удара разбудил меня окончательно. Было ещё темно. Сквозь неплотно закрытое шторами окно увидел, что в доме напротив ни огонька. Город спал. Приземистый дом-сосед смотрел на меня молчаливо, пожалуй, безразлично.
Закрываю глаза. Виденный во сне образ возвращается. «Деда, деда, не уходи, почитай ещё…»
…Вспомнилось детство. Я, ученик второго класса, сопровождаемый дедушкой в школу в сильную метель, с огромным удивлением наблюдаю интересную картину. Мы встречаемся с высоким человеком в длинном пальто, в белой пушистой кроличьей шапке и … с увесистой сетчатой сумкой с книгами под мышкой (это потом я узнал название «авоська»). И мой любимый «охранник», всегда обожавший тепло, ворчавший на суровую зиму, любивший спать на тёплой печке, подукрывшись ватным одеялом, вдруг… снимает шапку (и это вечный недруг морозов!) перед этим человеком и кланяется.
Сбитый с ритма левой ноги неожиданной остановкой деда, я, удивлённый и поражённый, выглядываю из-за его спины.
- Здравствуйте, Пётр Андреевич!- донеслось до меня, и в это время дед поддал мне в нос толстым тулупом во время очередного поклона.
Подтянутый за шарф вперёд, я шагаю наравне с дедушкой.
- Деда! А это кто?
- Уважаемый нами человек! Учитель!
- А почему я его не знаю?
- Вот станешь учиться в 4 классе и узнаешь. Это - директор школы. Он идёт в другое здание. Туда, где учится твой брат.
- Деда, а почему у него такая рваная сумка? Одни дырки!
- Хмм, хмм! А чтобы книги дышали.
- А зачем им дышать? Разве они живые?
- Живые, ещё как живые! В них столько жизни и силы, что хватит на всех-всех.
- Всё это ты выдумываешь! Я вот приду в школу и спрошу у своей учительницы, правда ли, что книги живые!
- Спроси, спроси, внучок! Гмм!..
Но в этот момент больше всего я позавидовал белой шапке.
Любовь к чтению во мне усиливалась с каждым годом. Радости деда не было предела.
- Молодец, внучок! Давай! Давай! А сумок с дырками, чтобы книги дышали, я тебе накуплю.
Дед любил, когда я ему читал вслух. Затащит меня на печь: «Читай!! »
…Мысль-видение оборвалась. Встаю, подхожу к окну, припадаю к его холодному стеклу.
По-доброму вздыхает ветер, ласково треплет чёлку сирени. Пустынно-синяя ночь стала уходить, а вспененная река мыслей заполняла всё тело. Хотелось что-то говорить, хотя слова были такими бессильными, что горло сдавливала безысходная тоска. Опять ложусь в кровать. Душа словно леденеет, но память сердца всё сильнее тревожит меня. Глаза невольно слипаются… …Дедуля сидит на скамейке у бревенчатого дома, одной рукой прижал меня к себе, а в другой на старческой тёмной ладони горсточка отвоёванного у бабушки пшена.
- Подожди, внучок, ещё рано. Потерпи ещё полчасика. Воробьи – хитрюги присматриваются к нам. Давай бросим немножко пшена. Смотри, сейчас придёт разведчик. Зорко посматривая по сторонам, с опаской шагая, словно по тонкому льду, подходит взрослый воробей, расфуфыривая перья, как будто готовится пойти в атаку. Надменно подтягивает к себе лапкой одну золотистую крупинку, другую. Раздумывает, стоит ли брать ещё? Прилично ли беспокоить хозяина двора, да ещё со внуком.
Дедуля на этот раз более щедро подсыпает аппетитного пшена, и вдруг, словно по команде, воробьи рассыпаются как горох.
Скачут, мечутся, жизнерадостно верещат, стараются побольше запастись лакомством, шуршат, как дворники, крыльями в песке.
- Смотри, смотри,- толкает ласково меня дед. Тимофей-то наш опять нежится.
Вижу, как на широкой скамейке под тенью яблони греется в лучах утреннего солнца наш кот. Воробьёв кот Тимофей презирал. Надо потерять всё уважение к себе, чтобы, как они, трещать целый день с рассвета до заката. Тимоха позволить себе этого не мог. Кот сладко зевал, открывая небрежно только один глаз.
- Ну-ка, внучок, иди расшевели его, - усмехнулся дедуля.
Я мигом смастерил бумажный бант на нитке и стал трясти им у носа кота, задевая его по усам. Тимофей недовольно крутит головой, жмурится и словно говорил: «Ты что же, меня за глупого котёнка считаешь?» Тут он медленно встал и надменно стал удаляться к сараю у забора, где знал удобные и спокойные лежанки. По пути он останавливается, задирает голову вверх и злыми глазами смотрит на воробьёв. «Мудрец наш Тимофей! Мудрец!» - довольно произносит дед.
- Деда, а деда!
- Ну-у!
- Помнишь… ты мне обещал взять с собой на голубятню, запустить Дружков.
- А если-бабка?
- Я незаметно. Сначала я, потом-ты. Притаюсь в домике, она и не заметит.
- Голуби-то всполошатся от незнакомца.
- Не-а, не испугаются, я им уже воду подливал три раза.
- У-у-ух, сорванец,- и добавил не без гордости:- Дедова кровь.
- И бабка не заметила?
- Она в магазин ходила и к Степановне, как она любит всегда говорить с насмешкой: «Пойду узнаю новости, а ты смотри без деда телевизор не включай, а то сгорит».
- У-у, старая трясогузка. Сгорит, сгорит…
- Деда, а деда…
- Давай!!!
В несколько шагов-прыжков я оказался у голубятни. Дед, не скрывая своего восторга, торжественно-спокойно стал подниматься по лестнице, а я просто влип в стеклянное окошечко. Довольно поваркивают любимцы деда, запрокидывая голову, брызжут серебристой водой, бродят взад-вперёд, сонно и важно сидят на шестках, выгнув грудки в дугу.
- Ну, иди бери!
В голубятне-пекло, под ногами слегка загремел жестяной ковш, голуби затревожились, зашуршали оловянно-серебристыми, сизо-чёрными и белыми веерами.
- Не бойсь, не бойсь. На, возьми зёрнышек. Протягивай ладошки к Дружкам. Гу-ли-гу-ли-гу-ли-гу-ли! Чернобровая голубка подняла влажные и блестящие глаза, посмотрела на дары в моей ладошке, одобрительно кивнула головой (мол, подходи поближе), дождалась, когда я поднесу зерно сам, и царственно клюнула два зёрнышка. Моё сердце рвалось в груди.
- Сыпь зерно на пол, бери её под грудь и придерживай сверху.
- Мгновение - и Чернобровка в моих руках. Её волнение сразу передалось Дружку. Победоносно выхожу из голубятни, сияя и торжествуя.
- Давай, давай сюда,- приговаривает ласково дед.
- Деда, а деда, ты обещал!
- Подождём Дружка. Дед вытянул мозолистую ладонь возле двери голубятни, а он уже тут как тут – сидит на его жилистой руке.
- Ну, полетели!
Дружки спиралями ушли в небо, упираясь в бездонную синеву…
Сон растаял. Хлынули слёзы. Нет, я не стыжусь своей слабости. Мне легко и тепло на душе. Иногда разговор наедине с собой согревает.
Дед не любил шумных и больших компаний: «Суетно это всё. Тяжело. Душа не отдыхает. » Думаю не спеша об этой дедовской жизненной мудрости, впадаю в дрёму, просыпаюсь, изучаю глазами тёмную комнату, закрываю тыльной стороной руки глаза. И вновь наплывают воспоминания…
…В тот день я проснулся рано. Была сентябрьская суббота. По устоявшейся традиции выходные дни - это мой запланированный побег к дедушке и бабушке. Лежу, не открывая глаза, слушаю звуки дома: перед печкой брошены дрова, мягкие шуршащие шаги бабушки, тиканье ходиков на стене, одна за другой падают в чугунок картошины, гремит печная заслонка, трещат поленья в огне, бесшумные войлочные шаги приближаются ко мне. Сжимаю глаза, слушаю не дыша.
- Не спишь? – и ласковая натруженная ладонь прикасается к моей голове. Я не отвечаю.
- Знаю: не спишь, не спишь. Сейчас бабка подготовит нам завтрак, соберёт лесной «тормозок», и мы пойдём в лес. Давай, вставай. Знаю: не спишь, не спишь. Я ничего не сказал, а сильнее прижал затылком дедушкину руку.
- У-у-у, хитрец, - довольно произнёс дед.- Вон уже бабка начинает ворчать, Трясогузка наша сейчас станет поучать нас…
И вот мы в лесу. Ночью был сильный ветер, поэтому многие деревья уже подрастеряли свой наряд. Как удивительно и интересно перемело лес разноцветной листвой! Словно постепенно разгорается костёр. Вот он припал к земле, прилёг на сухую траву, словно ползёт, хитрит, хочет посильнее лизнуть кусты. А здесь грызёт развесистые ветки берёз, как будто голоден и жаден. Подул прозрачно-стеклянный ветер. Кажется, ещё одно мгновение, один прыжок и лесной костёр вырвется на волю и помчится на просторе. Всё стихло, лишь пламя костра ликует торжественно, багрово и жарко…
… Открываю глаза, на щеках ощущаю жар, словно на самом деле сидел у настоящего лесного костра, согрелся телом и отогрелся душой. И всё-таки щемяще тоскливо осознавать, что это был приятный, добрый сон. Сон из детства.
Пролетело оно почему-то быстро. Всё чаще дед заводил разговор о вечном. Бабушки, нашей любимой Трясогузки, уже не было.
«Береги мои письма, внучок, фронтовые письма. Знаю: уйду скоро. Не выбрасывай их, не жги, передай своим деткам. Расскажи им о нас – обо мне и моей ненаглядной Трясогузочке. Любил я её, сильно, больше, чем жизнь… » - говаривал дед, сидя со мной на дубовой скамейке под его любимой сиренью…
…В комнате ещё сумрачно-темно. Но уверенным шагом (не пробираюсь! не крадусь!) подхожу к книжному шкафу. Рукой нащупываю шкатулку. Ухожу на кухню, сердце стучит, как поезд, набирающий скорость. Две пачки писем, бережно перетянутые узловатыми почему-то шнурками (наверное, ничего прочнее не нашлось, а может быть, в этом есть какая-то неизъяснимая прелесть).
Беру верхнюю пачку, осторожно развязываю и исступленно смотрю на рассыпавшуюся стопку. Глаза туманятся, сердце отдаёт в висках тяжёлыми ударами. Невидящим взглядом беру письмо из середины… Неразборчивые ряды значков, выведенные аккуратно на бумаге, а сколько в них силы, чувств?? Быть может, долгими годами, в книжной тиши, тяжело вздыхают они от печали, или радуются долгожданной встрече, или ощущают до сих пор на себе усердие узловатых дедулиных пальцев, или хранят счастливо-суховатый поцелуй бабушкиных губ, или берегут в себе тепло и солёный привкус нескрываемых слёз ненаглядной Трясогузочки…
«Милая, ненаглядная Дуняша! Видел тебя я сегодня во сне. Сидишь у окна и грустишь. Не заболела ли?
У нас сейчас передышка. Жив-здоров! А Вы как там? Как дети? Ты их подкармливай, береги их! Вернусь – пополним нашу семью. Эх, Дуняша! Нам бы сейчас с тобой уйти в поле, к нашей любимой берёзе, пройтись по росе, полюбоваться мирным утренним небом, насладиться пением жаворонков. Жди меня, Дуняша, жди! Я обязательно вернусь!..»
Это письмо я не дочитал, отложил, закрыл глаза и долго-долго сидел в кухонной тиши раннего утра.
… У каждого человека, наверное, есть своё особое место, которое тянет к себе, зовёт, тревожит душу, бередит память сердца. Для меня это дедушкин дом. Я помню до сих пор каждый его уголок, но бываю в нём редко. Боль ещё не ушла. Новая хозяйка говорит, что до сих пор в доме стоит старинный дубовый стол, за которым дед любил обедать, а потом читать. На стене осталась висеть дедушкина фотография. Не выбросила! Низкий поклон Вам, Ефросинья Егоровна!
… В эту ночь в квартире стояла такая стеклянная тишина, что было слышно, как стучит и стучит растревоженное сердце. Многое помнит оно, его память беспредельна, она теплее, светлее и добрее памяти трезвого ума.
Хрупкую тишину разрушила железнодорожная одноголосица, нарастающая сильнее и сильнее. Шёл товарный поезд. И опять бросок памяти – к деду! «Товарняк прошёл, последнюю зарю пробил, теперь до заранок…» - говорил дедушка, когда регулярно в девять часов вечера отстукивал свою затяжную мелодию гружёный состав.
… Сердце ныряет в ломкий всполох памяти. Вот дом деда… Вот сирень и та скамейка… Такой знакомый лай собаки… Тропинка за огородами, плывущими в тёплом летнем тумане.
… Ещё несколько шагов – и можно с тобой встретиться, деда…
Дыхание перехватывает от предательски подкативших слёз.
… Дедуля, дедуля, не уходи…
Пробили часы. Тяжёлый вздох последнего удара разбудил меня окончательно. Было ещё темно. Сквозь неплотно закрытое шторами окно увидел, что в доме напротив ни огонька. Город спал. Приземистый дом-сосед смотрел на меня молчаливо, пожалуй, безразлично.
Закрываю глаза. Виденный во сне образ возвращается. «Деда, деда, не уходи, почитай ещё…»
…Вспомнилось детство. Я, ученик второго класса, сопровождаемый дедушкой в школу в сильную метель, с огромным удивлением наблюдаю интересную картину. Мы встречаемся с высоким человеком в длинном пальто, в белой пушистой кроличьей шапке и … с увесистой сетчатой сумкой с книгами под мышкой (это потом я узнал название «авоська»). И мой любимый «охранник», всегда обожавший тепло, ворчавший на суровую зиму, любивший спать на тёплой печке, подукрывшись ватным одеялом, вдруг… снимает шапку (и это вечный недруг морозов!) перед этим человеком и кланяется.
Сбитый с ритма левой ноги неожиданной остановкой деда, я, удивлённый и поражённый, выглядываю из-за его спины.
- Здравствуйте, Пётр Андреевич!- донеслось до меня, и в это время дед поддал мне в нос толстым тулупом во время очередного поклона.
Подтянутый за шарф вперёд, я шагаю наравне с дедушкой.
- Деда! А это кто?
- Уважаемый нами человек! Учитель!
- А почему я его не знаю?
- Вот станешь учиться в 4 классе и узнаешь. Это - директор школы. Он идёт в другое здание. Туда, где учится твой брат.
- Деда, а почему у него такая рваная сумка? Одни дырки!
- Хмм, хмм! А чтобы книги дышали.
- А зачем им дышать? Разве они живые?
- Живые, ещё как живые! В них столько жизни и силы, что хватит на всех-всех.
- Всё это ты выдумываешь! Я вот приду в школу и спрошу у своей учительницы, правда ли, что книги живые!
- Спроси, спроси, внучок! Гмм!..
Но в этот момент больше всего я позавидовал белой шапке.
Любовь к чтению во мне усиливалась с каждым годом. Радости деда не было предела.
- Молодец, внучок! Давай! Давай! А сумок с дырками, чтобы книги дышали, я тебе накуплю.
Дед любил, когда я ему читал вслух. Затащит меня на печь: «Читай!! »
…Мысль-видение оборвалась. Встаю, подхожу к окну, припадаю к его холодному стеклу.
По-доброму вздыхает ветер, ласково треплет чёлку сирени. Пустынно-синяя ночь стала уходить, а вспененная река мыслей заполняла всё тело. Хотелось что-то говорить, хотя слова были такими бессильными, что горло сдавливала безысходная тоска. Опять ложусь в кровать. Душа словно леденеет, но память сердца всё сильнее тревожит меня. Глаза невольно слипаются… …Дедуля сидит на скамейке у бревенчатого дома, одной рукой прижал меня к себе, а в другой на старческой тёмной ладони горсточка отвоёванного у бабушки пшена.
- Подожди, внучок, ещё рано. Потерпи ещё полчасика. Воробьи – хитрюги присматриваются к нам. Давай бросим немножко пшена. Смотри, сейчас придёт разведчик. Зорко посматривая по сторонам, с опаской шагая, словно по тонкому льду, подходит взрослый воробей, расфуфыривая перья, как будто готовится пойти в атаку. Надменно подтягивает к себе лапкой одну золотистую крупинку, другую. Раздумывает, стоит ли брать ещё? Прилично ли беспокоить хозяина двора, да ещё со внуком.
Дедуля на этот раз более щедро подсыпает аппетитного пшена, и вдруг, словно по команде, воробьи рассыпаются как горох.
Скачут, мечутся, жизнерадостно верещат, стараются побольше запастись лакомством, шуршат, как дворники, крыльями в песке.
- Смотри, смотри,- толкает ласково меня дед. Тимофей-то наш опять нежится.
Вижу, как на широкой скамейке под тенью яблони греется в лучах утреннего солнца наш кот. Воробьёв кот Тимофей презирал. Надо потерять всё уважение к себе, чтобы, как они, трещать целый день с рассвета до заката. Тимоха позволить себе этого не мог. Кот сладко зевал, открывая небрежно только один глаз.
- Ну-ка, внучок, иди расшевели его, - усмехнулся дедуля.
Я мигом смастерил бумажный бант на нитке и стал трясти им у носа кота, задевая его по усам. Тимофей недовольно крутит головой, жмурится и словно говорил: «Ты что же, меня за глупого котёнка считаешь?» Тут он медленно встал и надменно стал удаляться к сараю у забора, где знал удобные и спокойные лежанки. По пути он останавливается, задирает голову вверх и злыми глазами смотрит на воробьёв. «Мудрец наш Тимофей! Мудрец!» - довольно произносит дед.
- Деда, а деда!
- Ну-у!
- Помнишь… ты мне обещал взять с собой на голубятню, запустить Дружков.
- А если-бабка?
- Я незаметно. Сначала я, потом-ты. Притаюсь в домике, она и не заметит.
- Голуби-то всполошатся от незнакомца.
- Не-а, не испугаются, я им уже воду подливал три раза.
- У-у-ух, сорванец,- и добавил не без гордости:- Дедова кровь.
- И бабка не заметила?
- Она в магазин ходила и к Степановне, как она любит всегда говорить с насмешкой: «Пойду узнаю новости, а ты смотри без деда телевизор не включай, а то сгорит».
- У-у, старая трясогузка. Сгорит, сгорит…
- Деда, а деда…
- Давай!!!
В несколько шагов-прыжков я оказался у голубятни. Дед, не скрывая своего восторга, торжественно-спокойно стал подниматься по лестнице, а я просто влип в стеклянное окошечко. Довольно поваркивают любимцы деда, запрокидывая голову, брызжут серебристой водой, бродят взад-вперёд, сонно и важно сидят на шестках, выгнув грудки в дугу.
- Ну, иди бери!
В голубятне-пекло, под ногами слегка загремел жестяной ковш, голуби затревожились, зашуршали оловянно-серебристыми, сизо-чёрными и белыми веерами.
- Не бойсь, не бойсь. На, возьми зёрнышек. Протягивай ладошки к Дружкам. Гу-ли-гу-ли-гу-ли-гу-ли! Чернобровая голубка подняла влажные и блестящие глаза, посмотрела на дары в моей ладошке, одобрительно кивнула головой (мол, подходи поближе), дождалась, когда я поднесу зерно сам, и царственно клюнула два зёрнышка. Моё сердце рвалось в груди.
- Сыпь зерно на пол, бери её под грудь и придерживай сверху.
- Мгновение - и Чернобровка в моих руках. Её волнение сразу передалось Дружку. Победоносно выхожу из голубятни, сияя и торжествуя.
- Давай, давай сюда,- приговаривает ласково дед.
- Деда, а деда, ты обещал!
- Подождём Дружка. Дед вытянул мозолистую ладонь возле двери голубятни, а он уже тут как тут – сидит на его жилистой руке.
- Ну, полетели!
Дружки спиралями ушли в небо, упираясь в бездонную синеву…
Сон растаял. Хлынули слёзы. Нет, я не стыжусь своей слабости. Мне легко и тепло на душе. Иногда разговор наедине с собой согревает.
Дед не любил шумных и больших компаний: «Суетно это всё. Тяжело. Душа не отдыхает. » Думаю не спеша об этой дедовской жизненной мудрости, впадаю в дрёму, просыпаюсь, изучаю глазами тёмную комнату, закрываю тыльной стороной руки глаза. И вновь наплывают воспоминания…
…В тот день я проснулся рано. Была сентябрьская суббота. По устоявшейся традиции выходные дни - это мой запланированный побег к дедушке и бабушке. Лежу, не открывая глаза, слушаю звуки дома: перед печкой брошены дрова, мягкие шуршащие шаги бабушки, тиканье ходиков на стене, одна за другой падают в чугунок картошины, гремит печная заслонка, трещат поленья в огне, бесшумные войлочные шаги приближаются ко мне. Сжимаю глаза, слушаю не дыша.
- Не спишь? – и ласковая натруженная ладонь прикасается к моей голове. Я не отвечаю.
- Знаю: не спишь, не спишь. Сейчас бабка подготовит нам завтрак, соберёт лесной «тормозок», и мы пойдём в лес. Давай, вставай. Знаю: не спишь, не спишь. Я ничего не сказал, а сильнее прижал затылком дедушкину руку.
- У-у-у, хитрец, - довольно произнёс дед.- Вон уже бабка начинает ворчать, Трясогузка наша сейчас станет поучать нас…
И вот мы в лесу. Ночью был сильный ветер, поэтому многие деревья уже подрастеряли свой наряд. Как удивительно и интересно перемело лес разноцветной листвой! Словно постепенно разгорается костёр. Вот он припал к земле, прилёг на сухую траву, словно ползёт, хитрит, хочет посильнее лизнуть кусты. А здесь грызёт развесистые ветки берёз, как будто голоден и жаден. Подул прозрачно-стеклянный ветер. Кажется, ещё одно мгновение, один прыжок и лесной костёр вырвется на волю и помчится на просторе. Всё стихло, лишь пламя костра ликует торжественно, багрово и жарко…
… Открываю глаза, на щеках ощущаю жар, словно на самом деле сидел у настоящего лесного костра, согрелся телом и отогрелся душой. И всё-таки щемяще тоскливо осознавать, что это был приятный, добрый сон. Сон из детства.
Пролетело оно почему-то быстро. Всё чаще дед заводил разговор о вечном. Бабушки, нашей любимой Трясогузки, уже не было.
«Береги мои письма, внучок, фронтовые письма. Знаю: уйду скоро. Не выбрасывай их, не жги, передай своим деткам. Расскажи им о нас – обо мне и моей ненаглядной Трясогузочке. Любил я её, сильно, больше, чем жизнь… » - говаривал дед, сидя со мной на дубовой скамейке под его любимой сиренью…
…В комнате ещё сумрачно-темно. Но уверенным шагом (не пробираюсь! не крадусь!) подхожу к книжному шкафу. Рукой нащупываю шкатулку. Ухожу на кухню, сердце стучит, как поезд, набирающий скорость. Две пачки писем, бережно перетянутые узловатыми почему-то шнурками (наверное, ничего прочнее не нашлось, а может быть, в этом есть какая-то неизъяснимая прелесть).
Беру верхнюю пачку, осторожно развязываю и исступленно смотрю на рассыпавшуюся стопку. Глаза туманятся, сердце отдаёт в висках тяжёлыми ударами. Невидящим взглядом беру письмо из середины… Неразборчивые ряды значков, выведенные аккуратно на бумаге, а сколько в них силы, чувств?? Быть может, долгими годами, в книжной тиши, тяжело вздыхают они от печали, или радуются долгожданной встрече, или ощущают до сих пор на себе усердие узловатых дедулиных пальцев, или хранят счастливо-суховатый поцелуй бабушкиных губ, или берегут в себе тепло и солёный привкус нескрываемых слёз ненаглядной Трясогузочки…
«Милая, ненаглядная Дуняша! Видел тебя я сегодня во сне. Сидишь у окна и грустишь. Не заболела ли?
У нас сейчас передышка. Жив-здоров! А Вы как там? Как дети? Ты их подкармливай, береги их! Вернусь – пополним нашу семью. Эх, Дуняша! Нам бы сейчас с тобой уйти в поле, к нашей любимой берёзе, пройтись по росе, полюбоваться мирным утренним небом, насладиться пением жаворонков. Жди меня, Дуняша, жди! Я обязательно вернусь!..»
Это письмо я не дочитал, отложил, закрыл глаза и долго-долго сидел в кухонной тиши раннего утра.
… У каждого человека, наверное, есть своё особое место, которое тянет к себе, зовёт, тревожит душу, бередит память сердца. Для меня это дедушкин дом. Я помню до сих пор каждый его уголок, но бываю в нём редко. Боль ещё не ушла. Новая хозяйка говорит, что до сих пор в доме стоит старинный дубовый стол, за которым дед любил обедать, а потом читать. На стене осталась висеть дедушкина фотография. Не выбросила! Низкий поклон Вам, Ефросинья Егоровна!
… В эту ночь в квартире стояла такая стеклянная тишина, что было слышно, как стучит и стучит растревоженное сердце. Многое помнит оно, его память беспредельна, она теплее, светлее и добрее памяти трезвого ума.
Хрупкую тишину разрушила железнодорожная одноголосица, нарастающая сильнее и сильнее. Шёл товарный поезд. И опять бросок памяти – к деду! «Товарняк прошёл, последнюю зарю пробил, теперь до заранок…» - говорил дедушка, когда регулярно в девять часов вечера отстукивал свою затяжную мелодию гружёный состав.
… Сердце ныряет в ломкий всполох памяти. Вот дом деда… Вот сирень и та скамейка… Такой знакомый лай собаки… Тропинка за огородами, плывущими в тёплом летнем тумане.
… Ещё несколько шагов – и можно с тобой встретиться, деда…
Дыхание перехватывает от предательски подкативших слёз.
… Дедуля, дедуля, не уходи…
Горбачев Владислав, 16 лет, Дятьково
Рейтинг: 0
Комментарии ВКонтакте
Комментарии
Добавить сообщение
Связаться с фондом
Вход
Помощь проекту
Сделать пожертвование через систeму элeктронных пeрeводов Яndex Деньги на кошeлёк: 41001771973652 |