Метро пропитано дождем...
Дождь течет под ногами, стучит над головой, разбивая отражения бензиновых радужных колец в лужах, плачет и смеется, завывая вместе с ветром в тоннелях. Электрички тоже пахнут дождем, они идут со станции на станцию как-то взбудоражено исходят дождевым паром, на стеклах и дверях вагонов запеклись капли воды… Мы сели на первую электричку и долго блуждали по подземному городу, слушая ветер и тишину топота бесчисленных мокрых ног, спешащих куда-то.
Карен и я захотели сойти на опустелой надземной станции, где во всеобщем апофеозе своего творения, метет дождь, перегоняя бумажные пакеты через рельсы то на одну, то на другую платформу, словно овец, отбившихся от отары, щелканьем кнута принуждает вернуться на место строгий пастух.
Тут ходит Мишка, величественно переступает по мокрому асфальту,
отфыркивается от дождя и смело, словно не замечая, наступает в лужи, принюхивается к дождю, и капли оседают на мокрой шерсти шубы. Мишке всего пять лет, но он уже держится с уверенностью среднего помещика, на балу в маленьком уездном городишке. Мишка не аристократ – он барин, который остриг бороду, но остался истинно русским, не смотря на все последующий европеизации, войны, революции и подобные незначительные события. Мишка скалится на дождь и сердито рычит, когда дождь мочит его трубку.
Я деловито раскланиваюсь с ним, снимая с головы воображаемый котелок, под проливным дождем это, выглядит, должно быть довольно потешным, но Мишка довольно порыкивает и тыкается мокрым носом в колени. Какой он породы, я не знаю. Похож и на сенбернара, и на водолаза, но нраву кроткого, как оптимистический бассет хаунд. Мишка здоровый даже для своей породы - ростом мне по пояс, богатая лоснящаяся шерсть искрится от тихой помещичьей радости, из утробы доносится раскатистое, как горный звон, рычание.
Я треплю старого друга по загривку, он блаженно закатывает глаза. Дама в солнцезащитных очках, на которых застыли разводы дождя и коротких шортах, открывающих полноватые совсем не загорелые ноги, выходящая из станции косится на нас с неприкрывамым брезгливым ужасом. Липковатый запах страха исходит от нее и, видно не один я чую его. Мишка оскаливается, недовольство (какой может быть гнев по подобным пустякам!?) волнами прокатывается по его шерсти, Карен хохочет и впивается пальцами в шерсть на голове пса. Тот продолжает ворчать, но уже более учтиво, что опытный слух сразу разберет - он ворчит для порядку, а на самом деле обожает, чтобы ему почесали за ушком. Громадный пес простой по пояс человеку и такой необычайно добродушный…
Понимаю, почему Карен не спросила, есть ли у Мишки блохи и не укусит ли он. Если бы спросила или спасовала перед псом, то не была бы ни Иркой, ни тем более Карен.
Я слушаю, как она шепчет что-то Мишке на ухо и тот глухо рычит, понимая. Внезапно мне так хочется сыграть их втроем - Карен, смеющаяся и счастливая, обнимающая Мишку за шею, дождь, который лупит по ним, но они его словно не замечают… Запах мокрой собачьей шерсти, мокрой одежды, мокрого асфальта, подмокающих чипсов из кармана того тоже странно косящего парня в поношенной куртке с «крутыми» отворотами, металлическими заклепками, прической под гота (сделанной, несомненно, с помощью маминого геля для завивки и фена), почему-то в аккуратных почти детсадовских сандалиях, бензин, доносящийся отсюда в кружащихся потоках луж, липкие холодные капли, снова и снова падающие с раскатисто-проницательно-застывших небес… но снова мочить инструмент я не осмелюсь. Страшно хочется, ноты снова возникают, я уже чувствую, как сыграть этот дождь, и смех Карен, и лужи, но одергиваю себя. Ноты никуда не исчезнут, в конце концов, я ведь не запоминаю то, что играю. Я не смогу точно-точно воспроизвести одну или другую придуманную мной мелодию, даже если бы постарался. Сегодня она уже будет другой, нежели вчера. Все ведь меняется.
Когда мы отправляемся на следующую станцию в расшатанном залитом водой вагоне, скулящим, как цепная дворняга при накатывающей с верха дикой охоте, облокотившись на стенающую от ветра дверь с надписью (Категорически нельзя облокачиваться! DO NOT LEAN ON DOOR), я спрашиваю у Карен знает ли она, что у Мишки здесь собственный бизнес. Он позирует с туристами, молодежью, мамочками с улыбчивыми дитятями, (в ход идут дорогущие Canonы и Nikonы, словно какое-то галактическое оружие болтающиеся на фирменных ремешках, кадровые мыльницы с налепленными на серебристые бока цветочками и даже камеры смартфонов) выуживая из урн солнцезащитные очки, атласы местных дорог или цветастые пластмассовые веера; нацепляет на себя все найденное (но не всегда правильно – иногда очки могут оказаться на хвосте или старые стертые шлепки будут играть роль клипс на ушах) и они фотографируются с ним, ссужая в синюю кружку с отбитой ручкой и надписью, сделанной на дне шариковой ручкой еще в незапамятные времена «Ялта, 85» звонкие монетки и свернутые в трубочку бумажки. Конечно, собачьей еды он не покупает, питается на свалке и что найдет, но к вырученным деньгам относится, как к своей собственности - копит и рычит, когда ненароком стянешь мелкую монетку из «ялтовской» кружки.
Карен - Ирка совершенно не удивляется моему рассказу.
— Я знаю, — так буднично говорит.
Не спрашиваю «откуда?!». Она меня понимает. Если захочет - сама расскажет. Она и рассказывает, выдержав тактично-затянувшуюся паузу.
— Он сам мне сказал. Когда мы беседовали, он сам рассказал о том, какую ответственную профессию занимает. И насчет таблички, - удивленно вскидываю брови, не думал, что она заметит табличку на фанере, примостившуюся между заплетенным ржавой сеткой - рапицей пролетом и покосившимся грустно тянущим тощую фонарную шею, столбом, - он сказал, что табличку ты ему написал. Для приманки туристов.
— Да. Еще в прошлом месяце.
Мы едем куда-то, о чем-то говорим… Мы едим в сверкающее никуда. У нас нет цели. Я нюхаю воздух, проезжая, кажется, третий раз по мосту. Дождь перестал, но воздух еще поскрипывает, как плохо смазанная, но не назойливая скромная дверь, от его неслышных шагов.
Карен и я захотели сойти на опустелой надземной станции, где во всеобщем апофеозе своего творения, метет дождь, перегоняя бумажные пакеты через рельсы то на одну, то на другую платформу, словно овец, отбившихся от отары, щелканьем кнута принуждает вернуться на место строгий пастух.
Тут ходит Мишка, величественно переступает по мокрому асфальту,
отфыркивается от дождя и смело, словно не замечая, наступает в лужи, принюхивается к дождю, и капли оседают на мокрой шерсти шубы. Мишке всего пять лет, но он уже держится с уверенностью среднего помещика, на балу в маленьком уездном городишке. Мишка не аристократ – он барин, который остриг бороду, но остался истинно русским, не смотря на все последующий европеизации, войны, революции и подобные незначительные события. Мишка скалится на дождь и сердито рычит, когда дождь мочит его трубку.
Я деловито раскланиваюсь с ним, снимая с головы воображаемый котелок, под проливным дождем это, выглядит, должно быть довольно потешным, но Мишка довольно порыкивает и тыкается мокрым носом в колени. Какой он породы, я не знаю. Похож и на сенбернара, и на водолаза, но нраву кроткого, как оптимистический бассет хаунд. Мишка здоровый даже для своей породы - ростом мне по пояс, богатая лоснящаяся шерсть искрится от тихой помещичьей радости, из утробы доносится раскатистое, как горный звон, рычание.
Я треплю старого друга по загривку, он блаженно закатывает глаза. Дама в солнцезащитных очках, на которых застыли разводы дождя и коротких шортах, открывающих полноватые совсем не загорелые ноги, выходящая из станции косится на нас с неприкрывамым брезгливым ужасом. Липковатый запах страха исходит от нее и, видно не один я чую его. Мишка оскаливается, недовольство (какой может быть гнев по подобным пустякам!?) волнами прокатывается по его шерсти, Карен хохочет и впивается пальцами в шерсть на голове пса. Тот продолжает ворчать, но уже более учтиво, что опытный слух сразу разберет - он ворчит для порядку, а на самом деле обожает, чтобы ему почесали за ушком. Громадный пес простой по пояс человеку и такой необычайно добродушный…
Понимаю, почему Карен не спросила, есть ли у Мишки блохи и не укусит ли он. Если бы спросила или спасовала перед псом, то не была бы ни Иркой, ни тем более Карен.
Я слушаю, как она шепчет что-то Мишке на ухо и тот глухо рычит, понимая. Внезапно мне так хочется сыграть их втроем - Карен, смеющаяся и счастливая, обнимающая Мишку за шею, дождь, который лупит по ним, но они его словно не замечают… Запах мокрой собачьей шерсти, мокрой одежды, мокрого асфальта, подмокающих чипсов из кармана того тоже странно косящего парня в поношенной куртке с «крутыми» отворотами, металлическими заклепками, прической под гота (сделанной, несомненно, с помощью маминого геля для завивки и фена), почему-то в аккуратных почти детсадовских сандалиях, бензин, доносящийся отсюда в кружащихся потоках луж, липкие холодные капли, снова и снова падающие с раскатисто-проницательно-застывших небес… но снова мочить инструмент я не осмелюсь. Страшно хочется, ноты снова возникают, я уже чувствую, как сыграть этот дождь, и смех Карен, и лужи, но одергиваю себя. Ноты никуда не исчезнут, в конце концов, я ведь не запоминаю то, что играю. Я не смогу точно-точно воспроизвести одну или другую придуманную мной мелодию, даже если бы постарался. Сегодня она уже будет другой, нежели вчера. Все ведь меняется.
Когда мы отправляемся на следующую станцию в расшатанном залитом водой вагоне, скулящим, как цепная дворняга при накатывающей с верха дикой охоте, облокотившись на стенающую от ветра дверь с надписью (Категорически нельзя облокачиваться! DO NOT LEAN ON DOOR), я спрашиваю у Карен знает ли она, что у Мишки здесь собственный бизнес. Он позирует с туристами, молодежью, мамочками с улыбчивыми дитятями, (в ход идут дорогущие Canonы и Nikonы, словно какое-то галактическое оружие болтающиеся на фирменных ремешках, кадровые мыльницы с налепленными на серебристые бока цветочками и даже камеры смартфонов) выуживая из урн солнцезащитные очки, атласы местных дорог или цветастые пластмассовые веера; нацепляет на себя все найденное (но не всегда правильно – иногда очки могут оказаться на хвосте или старые стертые шлепки будут играть роль клипс на ушах) и они фотографируются с ним, ссужая в синюю кружку с отбитой ручкой и надписью, сделанной на дне шариковой ручкой еще в незапамятные времена «Ялта, 85» звонкие монетки и свернутые в трубочку бумажки. Конечно, собачьей еды он не покупает, питается на свалке и что найдет, но к вырученным деньгам относится, как к своей собственности - копит и рычит, когда ненароком стянешь мелкую монетку из «ялтовской» кружки.
Карен - Ирка совершенно не удивляется моему рассказу.
— Я знаю, — так буднично говорит.
Не спрашиваю «откуда?!». Она меня понимает. Если захочет - сама расскажет. Она и рассказывает, выдержав тактично-затянувшуюся паузу.
— Он сам мне сказал. Когда мы беседовали, он сам рассказал о том, какую ответственную профессию занимает. И насчет таблички, - удивленно вскидываю брови, не думал, что она заметит табличку на фанере, примостившуюся между заплетенным ржавой сеткой - рапицей пролетом и покосившимся грустно тянущим тощую фонарную шею, столбом, - он сказал, что табличку ты ему написал. Для приманки туристов.
— Да. Еще в прошлом месяце.
Мы едем куда-то, о чем-то говорим… Мы едим в сверкающее никуда. У нас нет цели. Я нюхаю воздух, проезжая, кажется, третий раз по мосту. Дождь перестал, но воздух еще поскрипывает, как плохо смазанная, но не назойливая скромная дверь, от его неслышных шагов.
Дина Бурсакова, 17 лет, Новосибисрк
Рейтинг: 1
Комментарии ВКонтакте
Комментарии
Добавить сообщение
Связаться с фондом
Вход
Помощь проекту
Сделать пожертвование через систeму элeктронных пeрeводов Яndex Деньги на кошeлёк: 41001771973652 |