Фарфоровая чашка.
Фарфоровая чашка.
Линда смотрит на чашку, не отрываясь. Впервые она видит ее. Впервые. И уже не взлюбила. Большая, фарфоровая, с похожим на гжель синим орнаментом, изображающим лошадок, летящих над синим лужком. Может, она просто не понимала, как все может быть синим — и цветочки, и лужок, и лошадки — как можно не задохнуться от однообразия в таком синем скучном мире?! Но нет — был ведь еще и сам белый цвет, теплый белый, сияющий добротой, как широкое мамино лицо, когда мама приходила с работы, немного усталая, но сияющая от доброты. Кружка была старая. Может, даже старше Линды. Она не могла прочесть по самой чашке — просто видела это. Все дело в царапинках — двух или трех незаметных царапинках на теплом фарфоре, или просто во внутреннем восприятии?
Но когда в чашку наливали чай, Линда обожала держать ее в руках. Не пить, конечно-же нет. Линда терпеть не могла горячий чай. Просто держать ее в руках — обхватывать такую большую, исходящую теплым паром чашку было поразительно прекрасно. Смотреть, как крошечные бисерные капельки дрожат на фарфоре — трудное и тяжелое слово — кон-ден-са-ция, захочешь, не выговоришь. И чаинки, плавающие в зелено-коричневой горячей прозрачной жидкости, и сокрывшиеся на дне. А смотреть, как кубик сахара тает, медленно, издавая пронзительное пыхтение — как горящая, погибающая в сражении шхуна с полотен, например, Айвазовского, картинно уходит под воду, затапливается зеленоватым, а потом медленно накренивается и сахарной дымкой, такой сверкающей, как водопад и в то же время сладкой дымкой, опускается на дно. И тепло сразу на душе становилось, и отогревались пальцы, особенно когда зимой, с мороза. Тепло. Да.
А потом Линда стала все реже доставать чашку. Помнится, в раннем детстве еще глядела на нее, грела руки об тепло — тогда, странно подумать, как давно, она не могла двумя ладонями обхватить всю чашку!
Потом, когда пошла в школу, в начальную пока — что, Линда помнила, как мама плела ей тугие косички, белые бантики, а еще компот, сладкий бабушкин яблочный компот! И в фарфоровой чашке. И чулки в смешную клетку, нарядные ботиночки, лакированные заграничные. И Азбука, первые буквы.
А потом Петя, в отглаженной рубашке, с накрахмаленным заботливой мамой воротником, и приглаженными вихрами, но все равно смешной и лопоухий одноклассник Петя, с этой чашкой в руках, смотрит на нее своим совершенно, как у барашка безмятежно-счастливым и безмерно-влюбленным взглядом. Он подарил ей ромашку, она нюхала ее. И страшно гордилась. А потом засушила между страниц маминой любимой книги. Это был пятый класс.
А потом Михэ, десятый выпускной класс, заезжий рокер, который в нее влюбился. У него были джинсы клеш и черные волосы, которые он собирал в жесткий конский хвост. А еще — проколото левое ухо и в нем большое серебряное кольцо. А еще — он так целовался. И играл на электрогитаре. И он сидел с этой же чашкой в руках, на месте, где за пять лет до него — пятиклассник Петя. И смотрел на нее наслаждающимся, диким, но влюбленным взглядом.
А теперь. Линда сидит за столом, думает, тепло. Тепло. Опять тепло. Она бросила Михэ, токльо это недавно. Она не поехала за границу. Нет. Остались лишь воспоминания о летних дождях, зимних оттепелях. И капель. Да, капель. Линда всегда любила весеннюю капель.
Но не хочет она больше ждать. Слишком много воспоминаний связывает ее с этой чашкой. И Линда бросает чашку. Бросает на пол, кафель встречает фарфор. И разбиваются в дребезги синие лошадки на синем лужке. Линда смотрит. Как брызги белой пены на песке. Идеальная соль диез второй октавы. Вот и нет чашки. Детство кануло в лету. Линда присела на дорожку, потом взяла в руки чемоданы, закрыла мамину квартиру и поехала в аэропорт.
Линда смотрит на чашку, не отрываясь. Впервые она видит ее. Впервые. И уже не взлюбила. Большая, фарфоровая, с похожим на гжель синим орнаментом, изображающим лошадок, летящих над синим лужком. Может, она просто не понимала, как все может быть синим — и цветочки, и лужок, и лошадки — как можно не задохнуться от однообразия в таком синем скучном мире?! Но нет — был ведь еще и сам белый цвет, теплый белый, сияющий добротой, как широкое мамино лицо, когда мама приходила с работы, немного усталая, но сияющая от доброты. Кружка была старая. Может, даже старше Линды. Она не могла прочесть по самой чашке — просто видела это. Все дело в царапинках — двух или трех незаметных царапинках на теплом фарфоре, или просто во внутреннем восприятии?
Но когда в чашку наливали чай, Линда обожала держать ее в руках. Не пить, конечно-же нет. Линда терпеть не могла горячий чай. Просто держать ее в руках — обхватывать такую большую, исходящую теплым паром чашку было поразительно прекрасно. Смотреть, как крошечные бисерные капельки дрожат на фарфоре — трудное и тяжелое слово — кон-ден-са-ция, захочешь, не выговоришь. И чаинки, плавающие в зелено-коричневой горячей прозрачной жидкости, и сокрывшиеся на дне. А смотреть, как кубик сахара тает, медленно, издавая пронзительное пыхтение — как горящая, погибающая в сражении шхуна с полотен, например, Айвазовского, картинно уходит под воду, затапливается зеленоватым, а потом медленно накренивается и сахарной дымкой, такой сверкающей, как водопад и в то же время сладкой дымкой, опускается на дно. И тепло сразу на душе становилось, и отогревались пальцы, особенно когда зимой, с мороза. Тепло. Да.
А потом Линда стала все реже доставать чашку. Помнится, в раннем детстве еще глядела на нее, грела руки об тепло — тогда, странно подумать, как давно, она не могла двумя ладонями обхватить всю чашку!
Потом, когда пошла в школу, в начальную пока — что, Линда помнила, как мама плела ей тугие косички, белые бантики, а еще компот, сладкий бабушкин яблочный компот! И в фарфоровой чашке. И чулки в смешную клетку, нарядные ботиночки, лакированные заграничные. И Азбука, первые буквы.
А потом Петя, в отглаженной рубашке, с накрахмаленным заботливой мамой воротником, и приглаженными вихрами, но все равно смешной и лопоухий одноклассник Петя, с этой чашкой в руках, смотрит на нее своим совершенно, как у барашка безмятежно-счастливым и безмерно-влюбленным взглядом. Он подарил ей ромашку, она нюхала ее. И страшно гордилась. А потом засушила между страниц маминой любимой книги. Это был пятый класс.
А потом Михэ, десятый выпускной класс, заезжий рокер, который в нее влюбился. У него были джинсы клеш и черные волосы, которые он собирал в жесткий конский хвост. А еще — проколото левое ухо и в нем большое серебряное кольцо. А еще — он так целовался. И играл на электрогитаре. И он сидел с этой же чашкой в руках, на месте, где за пять лет до него — пятиклассник Петя. И смотрел на нее наслаждающимся, диким, но влюбленным взглядом.
А теперь. Линда сидит за столом, думает, тепло. Тепло. Опять тепло. Она бросила Михэ, токльо это недавно. Она не поехала за границу. Нет. Остались лишь воспоминания о летних дождях, зимних оттепелях. И капель. Да, капель. Линда всегда любила весеннюю капель.
Но не хочет она больше ждать. Слишком много воспоминаний связывает ее с этой чашкой. И Линда бросает чашку. Бросает на пол, кафель встречает фарфор. И разбиваются в дребезги синие лошадки на синем лужке. Линда смотрит. Как брызги белой пены на песке. Идеальная соль диез второй октавы. Вот и нет чашки. Детство кануло в лету. Линда присела на дорожку, потом взяла в руки чемоданы, закрыла мамину квартиру и поехала в аэропорт.
Дина Бурсакова, 15 лет, Новосибисрк
Рейтинг: 3
Комментарии ВКонтакте
Комментарии
Добавить сообщение
Связаться с фондом
Вход
Помощь проекту
Сделать пожертвование через систeму элeктронных пeрeводов Яndex Деньги на кошeлёк: 41001771973652 |