Die Liebe ist ein wildes Tier…
Die Liebe ist ein wildes Tier…
…До лифта она дошла с полотно сжатыми зубами, лямка потрепанного портфеля оттягивала плечо, кончик носа побелел, и прядь крашеных волос выбилась из прически и падала на лицо. Оранжевая зудящая электродами утроба распахнулась с невыносимым скрежетом и у нее еще нашлись силы, чтобы повернуться, помахать ему рукой, хотя все также с плотно сжатыми губами. Когда створки сомкнулись, она тоненько заскулила и съехала по стене, так и не нажав и на какую кнопку; расплескивая тушь вчерашней боевой раскраски, по щекам заструились слезы. Она знала, что он не будет стоять в дверном проеме, нюхая спертый воздух подъезда, воняющий куревом, мочой и засолкой и смотреть на закрытую дверь лифта. Он наверняка уже заперся на двойной замок, педантично закрепил цепочку, ушел, не забыв ополоснуть в ванной руки после того, как подержался за ручку, (или за нее), в кухонный угол студии, где по телевизору должен был начаться хоккей. Он знал, что она будет сидеть вот так, сломанная игрушка, бездомная кошка с перебитыми камнями задними лапами, которая может всего лишь ползти. И все-равно ушел.
«Ну и пес с тобой!», она злобно оскалилась гудящее-безразличной тишине, поизучала пару минут все «Вася любит Дашу», «Зубная паста „раглинг`с твек” — зубы чистые навек», «Горите в аду…», «Highwell to hell!!!», «распродажа в сэконд-хэнде „Клозингс фром Юэрэп”, только низкие цены!», «работа для девушек» (с мобильным) и прочее, она кусала губы какое-то время. Потом решила на все это плюнуть, стащила с плеча рюкзак, вытащила затрепанную косметичку, нашла карминно-красную помаду для губ, посматривая в задымленное жарой зеркальце, чересчур ярко накрасила губы, вытерла слезы и растекшуюся тушь бумажной салфеткой, на руке попробовала пару карандашей, плюнула в тушь и быстро перемешала палочкой, навела боевую раскраску глаз, облизнула губы и финальным аккордом медленно стащила с волос дешевую заколку, они неестественно-рыжими прядями некрасиво рассыпались по плечам. Но ей было все равно. Затем она нажала кнопку первого этажа, вдохнула запах соленья и не выдыхала до тех пор, пока створки лифта, кашляя и фыркая, нехотя не разошлись, вынося ее в смрад первого этажа. Пол был мокрый, он прошлепала по нему в разболтанных домашних босоножках, из подвала премерзко несло квашеной капустой и нечистотами, «снова прорвало трубу!» — подумалось ей, но затем она себя одернула и поняла, что ее это никак не касается.
Она специально погромче захлопнула входную дверью, когда выходила из дома, чтобы соседка с первого этажа, которая ненавидела, когда хлопали дверью, услышала. Не стала пинать камушек, который застыл посреди асфальтированного вылизанного дворика, с которого дождь давно стер надпись «пни меня!», улыбнулась про себя, подумав, что этим все покончено. Было холодно, сентябрь, ржавая листва еще не успела пожелтеть, солнце испуганно, как будто кантробандой, высвечивало токльо верхушки тополей, плоские и мертвые тени вместе со сбитыми засохшими суставчатыми ветками лежали на ржавых крышах Шанхая гаражей.
Она уверенно брела сквозь захламленные переулки гаражей, кучи битого стекла, торчащий чьими-то грязными патлами поролон, использованные шприцы, пустые пивные банки, рассыпанные страницы какой-то старой книги, задавленный какой-то машиной голубь, исписанные фломастеры, доски и шпаклевка, из которых живописным поп-артом торчали загнутые впечатляющие гвозди, салфетки, упаковки, полиетелен, газеты, протертая шкура, лошадиный череп… он был насажен на палку и уставился прямо перед собой тяжелым темным взглядом, блики от половины битой бутылки плескались на отполированной поверхности.
Среди налипших серой грязью кричаще-бестолковых граффити, она отыскала замалеванный наполовину знак франкмасонов. Стояла в тишине, одна, и смотрела на гигантский треугольник, расчерченный кирпичиками — один, второй, третий. Посредине глядел на нее сияющий глаз с тремя исходящими от него снопами лучей. Словно глаз бога. Наконец, она решила со всем покончить, подняла горлышко, сбитое с зеленой бутылки из-под разливного пива и швырнула его в глаз изо всех сил. Остатки пива (или дождя, кажется, вчера шел дождь?!) залили знак, но он сиял оттуда, такой-же беспрекословно подчиняющий.
— Пес и с тобой… — Она ушла. Знала, что больше не вернется.
На скамейке перед остановкой разложила мелочь, которую выудила из подкладки старой куртки с протертыми рукавами и карманов линялых джинсов. Респект ей, если набралось больше десяти рублей! Она тихо ругнула себя за то, что забыла открыть шкаф с постельным бельем, где он держал деньги. А потом поплелась по бульвару пешком на станцию электричек. Она шла, по-собачьи раздувая ноздри, нюхала стылый воздух, который пах химикатами, сыростью, дождем, усталыми лучами необычно расщедрившегося солнца, редкими каплями. Одна из капель шлепнулась ей на макушку, и она затрясла головой, прямо как лабрадор, вышедший из воды. На платформе прыгала, чтобы хоть немного согреться. Бабульки с узелками, возвращающиеся с вечной каббалы, название которой даже вспоминать страшно: «да-а-ача» косили на нее и с неприязненным видом отворачивались. Она ждала своей электрички, сидя на скамейке с ногами, выуживая из урн газеты, стряхивала с них сигаретный пепел и заворачивалась в них, как в одеяло. Редкие дождинки падали с сине-белого располосованного реактивным самолетом, такого далекого от земли неба. Она грызла ногти и вспоминала… нет, не его, всего-лишь вкус тяжелой летней городской прохладной ночи, и вкус печенья с арахисом. Такие подавали давным-давно в университетской столовке.
В трясущемся вагоне, она прислонилась лбом к стеклу, от распущенных волос было тепло, она поставила на колени рюкзак и держала его обеими руками, в то время как за окном проплывали пыльные исчерченные проводами и трубами заводов и населенные токльо бродячими кудлатыми собаками да шатающимися подростками, которые, вылезая из кустов после фатального раскуривания травки блюют десять раз по пути, а затем приходят на обед к мамочкам-бабушкам, врут, что их задержали в школе, и садятся за стол, не забыв помять руки. Словно ее упущенная жизнь показывала так и несбывшиеся, уплывающие в зыбкое небытие, картины.
Зарядил дождь и внес в размеренный однозвучно-крохотный мирок новую сумятицу, оттенок безысходной грусти.
…Когда контролеры — здоровенная такая толстая в три обхвата тетка и вторая, худющая жердь, вошли в маленький неуютный мирок трясущегося вагона, неся с собою немного стыдный страх и неприятное замешательство. Она приотворилась спящей, начала посапывать, холодное стекло прижималось ко лбу и пронзало кожу иголочками холода, за окном косыми струями, как первоклассник, высунув кончик языка, чертил белыми косыми линиями серые трубы и колючую желтую траву, дождь. Она не боялась контролеров — ей было все равно. Никакого ажиотажного смятения, она знала, что должна сойти, смотрела на проплывающие струи и думала.
— Эт че ище такое?! — Вопрошала Жердь, потрясывая ее за плечо, она уставилась на них устало-слезщимися глазами, совершенно безразличными.
— За билет есть чем заплатить?- Более приветливым гнусавым голоском поддакнула Толстуха голосом «доброй» поварихи из школьной столовки, которая накладывает робким первакам с бантиками горелые плюшки, посыпав их шоколадом.
Она отрицательно покачала головой, прижала к себе рюкзак с видом голодного злого на весь мир волчонка.
— Паспорт есть? — Хмыкнула Жердь, самозабвенно хрустя суставами узловатых кривых пальцев.
У нее не оказалось паспорта. А также ни водительских прав, ни визы, ни страховки — никакой бумажки в обмусоленной мультифоре, которая могла бы сказать хоть что-то этим унылым контролершам. Она понимала, что попасть в участок с последующей волокитой ей совсем не улыбается. Поэтому проскользнула мимо Толстухи, выдрала кофту из рук Жерди и дернула в прокуренном переходе, где за стеклом расплывались серые кислые, как соус с уксусом, капли дождя, стоп-кран.
Она скатилась с поезда на ходу, содрала локти и коленки мокрую щебенку, в правом плече что-то противно хрустнуло, колючки мокрого репея впились в волосы, по плечам и голове кто-то осточертело, кто-то нехотя, кто-то с понимающей «добродушной» улыбкой, но все одинаково невыносимо, залупили в срочном порядке, как будто палками во времена того самого Николая, струи дождя. Она встала, пощупала все свои ссадины и синяки, зализала кровь, капающую на пугающе-обнаженные шпалы с локтевого сгиба и побрела куда-то вперед, укрытая за стеной дождя.
Она не знала, куда идет. Через пару часов, когда дождь, словно отгремев свое на этом небосводе, срочно поспешил убраться на следующий, пошел на убыль, она заползла в одинокую разбитую будку на старой станции с растрескавшимся, поросшем репеем асфальтом и косыми стертыми ступеньками подъема, свернулась калачиком на жесткой неудобной скамейке, попыталась лечь как можно дальше от того места, где через прохудившуюся крышу каким-то изощренным пыточным агрегатом падали и разбивались об истертый в иглы зеленый лак скамейки, капли. Пробовала заснуть, даже, наверное, впадала в какую-то форму тяжелого мерзлого оцепенения, откуда постоянно вырывалась скаредными зубами вездесущего холода. Потом стащила через голову мокрую кофту, джинсы, оставшись лишь в трусах и лифчике, если кто и видел бы, ей плевать, она прыгала, поднималась на цыпочки, закусив зубы, отжималась от занозистых досок до тех пор, пока слезы не брызнули из глаз (но не из-за душевной боли, нет, из-за того, что здоровенные занозы вошли в кожу ладоней), потом она села на корточки тяжело отдуваясь, довольная, что почувствовала в своем одеревеневшем от холода теле хоть какую-то каплю тепла.
Ее желудок урчал, она ничего не ела с утра, но она заставила себя перестать о нем думать, царапины саднились, занозы в ладонях нестерпимо ныли, но она не обращала на это ни малейшего внимание. Она затаила дыхание и сидела, не шевелясь. Нюхала воздух, пахнущий пригородом, картошкой, ранетками, мокрой ссохшейся травой, пряными опалыми листьями, туманом. Туманный вечер, заглушивший дождь как-то странно-незаметно перерос в ночь. Она пощупала свою одежду, все такая-же влажная, снова прыгала, слишком высоко поднимая длинные чуть кривоватые ноги, потом натянула ее на себя, скрипя зубами от омерзительного холода, сидела на скамейке и вспоминала… свое свадебное платье.
Целиком из белого гипюра, со вставками цветастых лент, будто в весеннем калейдоскопе, похожее на рубашку, до колен, с фатой, которая накрывала лицо в стиле хорошей добросовестной ватно-марлевой повязки, в дешевых, но белых, со стразами и на маленьком каблучке, босоножками. Наверное, к этому требовался легкий макияж, весенний и в то же время чувственный. Она никогда не думала о подобных вещах заранее.
Интересно, выбросит ли он на помойку ее платье? Или продаст за полтинник в подвальный сэконд-хэнд? А может, подарит внучке бабы Мани, которая, впрочем, пошла токльо во второй класс, но уже имеет заботливо скроенное бабкой-техничкой облачение на выпускной вечер?! В общем, не все ли равно? Зачем бездомной кошке свадебное платье?! Гораздо лучше бы ей корку хлеба, ну, хоть самую заплесневелую, твердую, как подошва разношенного башмака. Особенно если она ждет котят… Она выругалась крайне нехорошим словом в его адрес, посмотрела на свой живот. Желтый, впалый и плоский, как доска. Правильно, на третьем месяце еще ничего не видно. Она вроде была хорошей домашней киской. Не рвала шторы, не приносила в постельку дохлых окровавленных мышек, не гадила в тапки. Тогда почему она оказалась за порогом?
Переночевала на скамейке. Потом снова побрела по шпалам. Теперь уже обратно. Солнце разгоралось розовато-опаловыми потуберанцами, как будто предчувствие чего-то невероятно — прекрасного, но ей не было до него дела. Когда добралась до города, какое-то время постояла перед церковью, не по набожности, а скорее, по ошибке — авось сработает. Внутрь заходить не решилась. Не из-за того, что бог покарает такое существо. как она своей молнией, нет. Просто… не хотелось, наверное. Там — все комедия, все фарс. А снаружи хоть и задувал ветер, ревели какую-то долгую невероятно иную, потустороннюю, песню-эхо колокола где-то там наверху, пошарканные стены обладали какой-то притягательной силой, купола несуразным беловатым горбом вырисовывались вышине. Она прижалась к теплым белым кирпичам, не боясь испачкаться известкой. Просто на нее светило солнце и ей было хорошо. Набожная сгорбленная старушка в платочке недовольно зыркнула на нее, наверное, что зашла на клубу с умирающими анютиными глазками и отцветшими ноготками. Она не обратила внимание, рассеянно сорвала пару оранжевых пахучих головок цветов, побрела по парку, жуя их на ходу. Затем остановилась перед одетым в броню из стекла и гипсо-картона, и в тоже время извращенно-обнаженным бизнес — центром, который улепетывал куда-то вдаль на шестьдесят этажей. Удивленно прошла сквозь стеклянные крутящиеся двери, в вестибюле было прохладно, под стеклянным куполом из солнценепроницаемого стекла с салунными совершенно безвкусно — мертвыми картинами чахла, умирая в кадке, кокосовая пальма. Черно-белая приталенная отутюженная все такая стюардессная девица недовольно осмотрела ее грязную мокрую одежду, а потом кивнула в сторону, как бы ожидая дальнейших действий незнакомки. Она спросила, где туалетные комнаты, девица невежливо включила светодиодную дорожку. «Обслуживать всех клиентов, даже бомжей!» — В туалете быстро вымыла голову и вытерла волосы бумажными полотенцами, дешевая краска неопрятно полезла оранжевыми струями под краном. Теперь голова стала как будто ржавая. Со своей незамысловатой косметикой она быстро накрасилась, затем поднялась на второй этаж, с удивлением наблюдая свое грязное жалкое явление в трехметровых выпуклых зеркалах, в первом же попавшемся офисе, она, взглянув на секретаршу в блузке, которая обошлась бы ей самой в три месячные зарплаты, что недовольно уставилась на непонятно откуда взявшееся явление, она не спрашивая, подошла к бесплатному кофеавтомату, нажала на кнопки и с замиранием сердца слушала журчание льющегося напитка где-то в недрах железного монстра. Когда напиток приготовился, она какое-то время нюхала его — обычный, даже, наверное, третьесортный кофе, так сжала пальцами пластиковый стаканчик, что кофе потекло по рукам. Она, нисколько не стыдясь себя, слизала обжинающие струйки, потекшие по рукам. Затем, обжигая губы и рот, выпила залпом. Потом ушла. В другом офисе она взяла бесплатные печенья, они были ломкие и очень легко крошились, немного отдавали фисташками и пластмассой, но она рассовала их по карманам своего заляпанного грязью мокрого рюкзака, закусив губу, чтобы не съесть все прямо в коридоре. В третьем взяла шоколадные конфеты. С желе внутри, не такие, что продаются в киосках по десять руб. за грамм, те конфеты взяла почти все, потом спустилась. Не могла себя удержать и сразу начала есть, за углом с безумна заметила несколько алчным стыдливым голодом засовывая в рот хрустящие крекеры, они падали на асфальт, липкий шоколад пачкал пальцы и щеки, но она задыхалась, давилась ими, кровь прилила к голове и отбойным молотком стучала в висках, она сходила с ума от голода. Да и ребенок, наверное, тоже; она к нему пока ничего не чувствала, и не удумала, что что-то придет, просто поймала себя на мысли, что раздобыла еду и для него тоже. И почему-то от этой мысли ей стало лучше.
Возле входа в метро она остановилась, решила на пару секунд остановиться,, села на бетонные ступени (если и простужусь, если и его застужу — плевать, я же бродячая кошка!) и стала, щурясь, смотреть на заплеванную бумажками, жвачкам, объявлениями, старыми афишами, дикими возгласами отупевших от самодурства мозгов, неплохими граффити, чьими-то распластанными и распятыми баллончиками с краской мечтами, несколькими трупами комаров и бабочек, да обрисованной в сумраке тенью горбатого старика, который тремя внушительными бородавками на носу смахивал то ли на ветхозаветного апостола, то ли на дикого вепря. Она смотрела на пятна красок — невероятно — синее небо, жгуче-зеленый клен свесился над переходом и вдумчиво заглядывает в лица прохожим, солоно приводит эксперимент о восприимчивости к вирусу холеры белых мышей, несколько тщедушных толи лип, то ли березок со спичечными стволами и масляными кронами солнечного. золотистого света. алые всплески крови рябины. Она зажмурилась, солнце светило на ее лицо и, вдруг, на удивление ей стало хорошо и спокойно. Она была одна, ей было холодно, надо было кормить… ну, его. И тут солнце. Какая-то сердобольная бабуся высыпала перед ней с десяток медяков. Просыпала, доставая кошелек с вышитыми оленятами и они, звеня, как золотистая медовая капель, поскакали, весело и многозвучно перезваниваясь, по ступенькам. «Нет! вы неправильно меня поняли!», она почему-то осторожно взяла старушку за руку и отдала ей свои десять рублей, мелочь, которая была в карманах. Потом ушла и оттуда.
Рядом с электричкой несколько измочаленных после тяжелого дня рабочих с отекшими лицами и грубыми рабочими мозолями хлестали паленую водку из разных стопок, прямо на лавочке. Один из них пригласил ее в кампанию. Она сжала зубы: слишком хорошо знала, чем это чревато, но ей было холодно и паршиво, хотя, может, это был самообман, и она согласилась. Так и не поняла, что отмечали: чей-нибудь день рождение, свадьбу, поминки, душевную усталость или просто по-жизни. Закусив водку шоколадными конфетами, и слизав пальцев шоколад, она виновато высыпала на лавочку остатки своих бесплатных пожитков, улыбнусь и ушла.
К закату она добрела до реки. Пригород — мотки проводов, битые стекла и черепица, Серая и скользкая масса волокла желтые листья, баржи, прогулочные лодки, клубы горелой солярки и бумажные пакеты. Она стояла, кидала камешки в воду, потом решила: черт с ним, со всем! Среди битых бутылок, туалетной бумаги и понурой с небольшим сатанистким огоньком в вялых листьях ивы, она разделась и за пару секунд вошла в воду. Вода была больше, чем ледяная — обжигающе-ледяная, такая, что зубы сводило, она сразу зашла по пояс и долго-долго смотрела на темнеющее небо и бредущие куда-то гурты облаков, кучковатые проседи лесов за озимыми полями. Ее качало, как будто пяьную, (она ухмыльнулась, вспомнив, что она самом деле пьяная). Ноги немели от ила и острых камней, она, похоже, наступила на битую бутылку, ногу пронзила боль, но сразу же и прошла. Стайки мальков завертелись в мутной воде. Она закрыла глаза и нырнула с головой. Всю пьяную затуманенность сняло, как рукой. Она плыла под водой, думая, что раздвигает руками мельтешащие пологи жизни. считала. загибая мысленно пальцы. до тридцати. Затем вынырнула. Она была одна. Далеко-далеко от берега, в ледяной воде, наверху грохотал неслышимо бело-кружевной подол небосвода, перевернутая кружка с отломленным кусочком, небо звенело перед ней затихающим эхом. Она перестала чувствовать холод. Рядом с ней плыли коряги и желтые листья. Берез, или осин — все ли равно. Она хотела замереть, хотела прекратить существовать, все было так хорошо — и небо, и вода, и ее небытие. А потом рядом забурлило что-то, вода забурлила что-то неистовым бело-черным кипятком, она увидела в паре метров перелопачивающие все вокруг лопасти турбин. Жажда жизни захлестнула ее и она стала всплывать, лопасти шумели все ближе, ее затягивало прямо к ним, сознание свело от страха, наконец, она почувствовала кровь, лопасть саданула ее по щеке, и она вспылила. Позади корабля. Живая. А потом кинулась прочь из воды.
… Она долго отплевывалась от воды, крови и жизни. Потом прошептала своему малому «прости», натянула свою одежду и пошла по старым заброшенным рельсам в город. Лучше спать на скамейке, чем вечным сном.
3.09–7.09. 2015
…До лифта она дошла с полотно сжатыми зубами, лямка потрепанного портфеля оттягивала плечо, кончик носа побелел, и прядь крашеных волос выбилась из прически и падала на лицо. Оранжевая зудящая электродами утроба распахнулась с невыносимым скрежетом и у нее еще нашлись силы, чтобы повернуться, помахать ему рукой, хотя все также с плотно сжатыми губами. Когда створки сомкнулись, она тоненько заскулила и съехала по стене, так и не нажав и на какую кнопку; расплескивая тушь вчерашней боевой раскраски, по щекам заструились слезы. Она знала, что он не будет стоять в дверном проеме, нюхая спертый воздух подъезда, воняющий куревом, мочой и засолкой и смотреть на закрытую дверь лифта. Он наверняка уже заперся на двойной замок, педантично закрепил цепочку, ушел, не забыв ополоснуть в ванной руки после того, как подержался за ручку, (или за нее), в кухонный угол студии, где по телевизору должен был начаться хоккей. Он знал, что она будет сидеть вот так, сломанная игрушка, бездомная кошка с перебитыми камнями задними лапами, которая может всего лишь ползти. И все-равно ушел.
«Ну и пес с тобой!», она злобно оскалилась гудящее-безразличной тишине, поизучала пару минут все «Вася любит Дашу», «Зубная паста „раглинг`с твек” — зубы чистые навек», «Горите в аду…», «Highwell to hell!!!», «распродажа в сэконд-хэнде „Клозингс фром Юэрэп”, только низкие цены!», «работа для девушек» (с мобильным) и прочее, она кусала губы какое-то время. Потом решила на все это плюнуть, стащила с плеча рюкзак, вытащила затрепанную косметичку, нашла карминно-красную помаду для губ, посматривая в задымленное жарой зеркальце, чересчур ярко накрасила губы, вытерла слезы и растекшуюся тушь бумажной салфеткой, на руке попробовала пару карандашей, плюнула в тушь и быстро перемешала палочкой, навела боевую раскраску глаз, облизнула губы и финальным аккордом медленно стащила с волос дешевую заколку, они неестественно-рыжими прядями некрасиво рассыпались по плечам. Но ей было все равно. Затем она нажала кнопку первого этажа, вдохнула запах соленья и не выдыхала до тех пор, пока створки лифта, кашляя и фыркая, нехотя не разошлись, вынося ее в смрад первого этажа. Пол был мокрый, он прошлепала по нему в разболтанных домашних босоножках, из подвала премерзко несло квашеной капустой и нечистотами, «снова прорвало трубу!» — подумалось ей, но затем она себя одернула и поняла, что ее это никак не касается.
Она специально погромче захлопнула входную дверью, когда выходила из дома, чтобы соседка с первого этажа, которая ненавидела, когда хлопали дверью, услышала. Не стала пинать камушек, который застыл посреди асфальтированного вылизанного дворика, с которого дождь давно стер надпись «пни меня!», улыбнулась про себя, подумав, что этим все покончено. Было холодно, сентябрь, ржавая листва еще не успела пожелтеть, солнце испуганно, как будто кантробандой, высвечивало токльо верхушки тополей, плоские и мертвые тени вместе со сбитыми засохшими суставчатыми ветками лежали на ржавых крышах Шанхая гаражей.
Она уверенно брела сквозь захламленные переулки гаражей, кучи битого стекла, торчащий чьими-то грязными патлами поролон, использованные шприцы, пустые пивные банки, рассыпанные страницы какой-то старой книги, задавленный какой-то машиной голубь, исписанные фломастеры, доски и шпаклевка, из которых живописным поп-артом торчали загнутые впечатляющие гвозди, салфетки, упаковки, полиетелен, газеты, протертая шкура, лошадиный череп… он был насажен на палку и уставился прямо перед собой тяжелым темным взглядом, блики от половины битой бутылки плескались на отполированной поверхности.
Среди налипших серой грязью кричаще-бестолковых граффити, она отыскала замалеванный наполовину знак франкмасонов. Стояла в тишине, одна, и смотрела на гигантский треугольник, расчерченный кирпичиками — один, второй, третий. Посредине глядел на нее сияющий глаз с тремя исходящими от него снопами лучей. Словно глаз бога. Наконец, она решила со всем покончить, подняла горлышко, сбитое с зеленой бутылки из-под разливного пива и швырнула его в глаз изо всех сил. Остатки пива (или дождя, кажется, вчера шел дождь?!) залили знак, но он сиял оттуда, такой-же беспрекословно подчиняющий.
— Пес и с тобой… — Она ушла. Знала, что больше не вернется.
На скамейке перед остановкой разложила мелочь, которую выудила из подкладки старой куртки с протертыми рукавами и карманов линялых джинсов. Респект ей, если набралось больше десяти рублей! Она тихо ругнула себя за то, что забыла открыть шкаф с постельным бельем, где он держал деньги. А потом поплелась по бульвару пешком на станцию электричек. Она шла, по-собачьи раздувая ноздри, нюхала стылый воздух, который пах химикатами, сыростью, дождем, усталыми лучами необычно расщедрившегося солнца, редкими каплями. Одна из капель шлепнулась ей на макушку, и она затрясла головой, прямо как лабрадор, вышедший из воды. На платформе прыгала, чтобы хоть немного согреться. Бабульки с узелками, возвращающиеся с вечной каббалы, название которой даже вспоминать страшно: «да-а-ача» косили на нее и с неприязненным видом отворачивались. Она ждала своей электрички, сидя на скамейке с ногами, выуживая из урн газеты, стряхивала с них сигаретный пепел и заворачивалась в них, как в одеяло. Редкие дождинки падали с сине-белого располосованного реактивным самолетом, такого далекого от земли неба. Она грызла ногти и вспоминала… нет, не его, всего-лишь вкус тяжелой летней городской прохладной ночи, и вкус печенья с арахисом. Такие подавали давным-давно в университетской столовке.
В трясущемся вагоне, она прислонилась лбом к стеклу, от распущенных волос было тепло, она поставила на колени рюкзак и держала его обеими руками, в то время как за окном проплывали пыльные исчерченные проводами и трубами заводов и населенные токльо бродячими кудлатыми собаками да шатающимися подростками, которые, вылезая из кустов после фатального раскуривания травки блюют десять раз по пути, а затем приходят на обед к мамочкам-бабушкам, врут, что их задержали в школе, и садятся за стол, не забыв помять руки. Словно ее упущенная жизнь показывала так и несбывшиеся, уплывающие в зыбкое небытие, картины.
Зарядил дождь и внес в размеренный однозвучно-крохотный мирок новую сумятицу, оттенок безысходной грусти.
…Когда контролеры — здоровенная такая толстая в три обхвата тетка и вторая, худющая жердь, вошли в маленький неуютный мирок трясущегося вагона, неся с собою немного стыдный страх и неприятное замешательство. Она приотворилась спящей, начала посапывать, холодное стекло прижималось ко лбу и пронзало кожу иголочками холода, за окном косыми струями, как первоклассник, высунув кончик языка, чертил белыми косыми линиями серые трубы и колючую желтую траву, дождь. Она не боялась контролеров — ей было все равно. Никакого ажиотажного смятения, она знала, что должна сойти, смотрела на проплывающие струи и думала.
— Эт че ище такое?! — Вопрошала Жердь, потрясывая ее за плечо, она уставилась на них устало-слезщимися глазами, совершенно безразличными.
— За билет есть чем заплатить?- Более приветливым гнусавым голоском поддакнула Толстуха голосом «доброй» поварихи из школьной столовки, которая накладывает робким первакам с бантиками горелые плюшки, посыпав их шоколадом.
Она отрицательно покачала головой, прижала к себе рюкзак с видом голодного злого на весь мир волчонка.
— Паспорт есть? — Хмыкнула Жердь, самозабвенно хрустя суставами узловатых кривых пальцев.
У нее не оказалось паспорта. А также ни водительских прав, ни визы, ни страховки — никакой бумажки в обмусоленной мультифоре, которая могла бы сказать хоть что-то этим унылым контролершам. Она понимала, что попасть в участок с последующей волокитой ей совсем не улыбается. Поэтому проскользнула мимо Толстухи, выдрала кофту из рук Жерди и дернула в прокуренном переходе, где за стеклом расплывались серые кислые, как соус с уксусом, капли дождя, стоп-кран.
Она скатилась с поезда на ходу, содрала локти и коленки мокрую щебенку, в правом плече что-то противно хрустнуло, колючки мокрого репея впились в волосы, по плечам и голове кто-то осточертело, кто-то нехотя, кто-то с понимающей «добродушной» улыбкой, но все одинаково невыносимо, залупили в срочном порядке, как будто палками во времена того самого Николая, струи дождя. Она встала, пощупала все свои ссадины и синяки, зализала кровь, капающую на пугающе-обнаженные шпалы с локтевого сгиба и побрела куда-то вперед, укрытая за стеной дождя.
Она не знала, куда идет. Через пару часов, когда дождь, словно отгремев свое на этом небосводе, срочно поспешил убраться на следующий, пошел на убыль, она заползла в одинокую разбитую будку на старой станции с растрескавшимся, поросшем репеем асфальтом и косыми стертыми ступеньками подъема, свернулась калачиком на жесткой неудобной скамейке, попыталась лечь как можно дальше от того места, где через прохудившуюся крышу каким-то изощренным пыточным агрегатом падали и разбивались об истертый в иглы зеленый лак скамейки, капли. Пробовала заснуть, даже, наверное, впадала в какую-то форму тяжелого мерзлого оцепенения, откуда постоянно вырывалась скаредными зубами вездесущего холода. Потом стащила через голову мокрую кофту, джинсы, оставшись лишь в трусах и лифчике, если кто и видел бы, ей плевать, она прыгала, поднималась на цыпочки, закусив зубы, отжималась от занозистых досок до тех пор, пока слезы не брызнули из глаз (но не из-за душевной боли, нет, из-за того, что здоровенные занозы вошли в кожу ладоней), потом она села на корточки тяжело отдуваясь, довольная, что почувствовала в своем одеревеневшем от холода теле хоть какую-то каплю тепла.
Ее желудок урчал, она ничего не ела с утра, но она заставила себя перестать о нем думать, царапины саднились, занозы в ладонях нестерпимо ныли, но она не обращала на это ни малейшего внимание. Она затаила дыхание и сидела, не шевелясь. Нюхала воздух, пахнущий пригородом, картошкой, ранетками, мокрой ссохшейся травой, пряными опалыми листьями, туманом. Туманный вечер, заглушивший дождь как-то странно-незаметно перерос в ночь. Она пощупала свою одежду, все такая-же влажная, снова прыгала, слишком высоко поднимая длинные чуть кривоватые ноги, потом натянула ее на себя, скрипя зубами от омерзительного холода, сидела на скамейке и вспоминала… свое свадебное платье.
Целиком из белого гипюра, со вставками цветастых лент, будто в весеннем калейдоскопе, похожее на рубашку, до колен, с фатой, которая накрывала лицо в стиле хорошей добросовестной ватно-марлевой повязки, в дешевых, но белых, со стразами и на маленьком каблучке, босоножками. Наверное, к этому требовался легкий макияж, весенний и в то же время чувственный. Она никогда не думала о подобных вещах заранее.
Интересно, выбросит ли он на помойку ее платье? Или продаст за полтинник в подвальный сэконд-хэнд? А может, подарит внучке бабы Мани, которая, впрочем, пошла токльо во второй класс, но уже имеет заботливо скроенное бабкой-техничкой облачение на выпускной вечер?! В общем, не все ли равно? Зачем бездомной кошке свадебное платье?! Гораздо лучше бы ей корку хлеба, ну, хоть самую заплесневелую, твердую, как подошва разношенного башмака. Особенно если она ждет котят… Она выругалась крайне нехорошим словом в его адрес, посмотрела на свой живот. Желтый, впалый и плоский, как доска. Правильно, на третьем месяце еще ничего не видно. Она вроде была хорошей домашней киской. Не рвала шторы, не приносила в постельку дохлых окровавленных мышек, не гадила в тапки. Тогда почему она оказалась за порогом?
Переночевала на скамейке. Потом снова побрела по шпалам. Теперь уже обратно. Солнце разгоралось розовато-опаловыми потуберанцами, как будто предчувствие чего-то невероятно — прекрасного, но ей не было до него дела. Когда добралась до города, какое-то время постояла перед церковью, не по набожности, а скорее, по ошибке — авось сработает. Внутрь заходить не решилась. Не из-за того, что бог покарает такое существо. как она своей молнией, нет. Просто… не хотелось, наверное. Там — все комедия, все фарс. А снаружи хоть и задувал ветер, ревели какую-то долгую невероятно иную, потустороннюю, песню-эхо колокола где-то там наверху, пошарканные стены обладали какой-то притягательной силой, купола несуразным беловатым горбом вырисовывались вышине. Она прижалась к теплым белым кирпичам, не боясь испачкаться известкой. Просто на нее светило солнце и ей было хорошо. Набожная сгорбленная старушка в платочке недовольно зыркнула на нее, наверное, что зашла на клубу с умирающими анютиными глазками и отцветшими ноготками. Она не обратила внимание, рассеянно сорвала пару оранжевых пахучих головок цветов, побрела по парку, жуя их на ходу. Затем остановилась перед одетым в броню из стекла и гипсо-картона, и в тоже время извращенно-обнаженным бизнес — центром, который улепетывал куда-то вдаль на шестьдесят этажей. Удивленно прошла сквозь стеклянные крутящиеся двери, в вестибюле было прохладно, под стеклянным куполом из солнценепроницаемого стекла с салунными совершенно безвкусно — мертвыми картинами чахла, умирая в кадке, кокосовая пальма. Черно-белая приталенная отутюженная все такая стюардессная девица недовольно осмотрела ее грязную мокрую одежду, а потом кивнула в сторону, как бы ожидая дальнейших действий незнакомки. Она спросила, где туалетные комнаты, девица невежливо включила светодиодную дорожку. «Обслуживать всех клиентов, даже бомжей!» — В туалете быстро вымыла голову и вытерла волосы бумажными полотенцами, дешевая краска неопрятно полезла оранжевыми струями под краном. Теперь голова стала как будто ржавая. Со своей незамысловатой косметикой она быстро накрасилась, затем поднялась на второй этаж, с удивлением наблюдая свое грязное жалкое явление в трехметровых выпуклых зеркалах, в первом же попавшемся офисе, она, взглянув на секретаршу в блузке, которая обошлась бы ей самой в три месячные зарплаты, что недовольно уставилась на непонятно откуда взявшееся явление, она не спрашивая, подошла к бесплатному кофеавтомату, нажала на кнопки и с замиранием сердца слушала журчание льющегося напитка где-то в недрах железного монстра. Когда напиток приготовился, она какое-то время нюхала его — обычный, даже, наверное, третьесортный кофе, так сжала пальцами пластиковый стаканчик, что кофе потекло по рукам. Она, нисколько не стыдясь себя, слизала обжинающие струйки, потекшие по рукам. Затем, обжигая губы и рот, выпила залпом. Потом ушла. В другом офисе она взяла бесплатные печенья, они были ломкие и очень легко крошились, немного отдавали фисташками и пластмассой, но она рассовала их по карманам своего заляпанного грязью мокрого рюкзака, закусив губу, чтобы не съесть все прямо в коридоре. В третьем взяла шоколадные конфеты. С желе внутри, не такие, что продаются в киосках по десять руб. за грамм, те конфеты взяла почти все, потом спустилась. Не могла себя удержать и сразу начала есть, за углом с безумна заметила несколько алчным стыдливым голодом засовывая в рот хрустящие крекеры, они падали на асфальт, липкий шоколад пачкал пальцы и щеки, но она задыхалась, давилась ими, кровь прилила к голове и отбойным молотком стучала в висках, она сходила с ума от голода. Да и ребенок, наверное, тоже; она к нему пока ничего не чувствала, и не удумала, что что-то придет, просто поймала себя на мысли, что раздобыла еду и для него тоже. И почему-то от этой мысли ей стало лучше.
Возле входа в метро она остановилась, решила на пару секунд остановиться,, села на бетонные ступени (если и простужусь, если и его застужу — плевать, я же бродячая кошка!) и стала, щурясь, смотреть на заплеванную бумажками, жвачкам, объявлениями, старыми афишами, дикими возгласами отупевших от самодурства мозгов, неплохими граффити, чьими-то распластанными и распятыми баллончиками с краской мечтами, несколькими трупами комаров и бабочек, да обрисованной в сумраке тенью горбатого старика, который тремя внушительными бородавками на носу смахивал то ли на ветхозаветного апостола, то ли на дикого вепря. Она смотрела на пятна красок — невероятно — синее небо, жгуче-зеленый клен свесился над переходом и вдумчиво заглядывает в лица прохожим, солоно приводит эксперимент о восприимчивости к вирусу холеры белых мышей, несколько тщедушных толи лип, то ли березок со спичечными стволами и масляными кронами солнечного. золотистого света. алые всплески крови рябины. Она зажмурилась, солнце светило на ее лицо и, вдруг, на удивление ей стало хорошо и спокойно. Она была одна, ей было холодно, надо было кормить… ну, его. И тут солнце. Какая-то сердобольная бабуся высыпала перед ней с десяток медяков. Просыпала, доставая кошелек с вышитыми оленятами и они, звеня, как золотистая медовая капель, поскакали, весело и многозвучно перезваниваясь, по ступенькам. «Нет! вы неправильно меня поняли!», она почему-то осторожно взяла старушку за руку и отдала ей свои десять рублей, мелочь, которая была в карманах. Потом ушла и оттуда.
Рядом с электричкой несколько измочаленных после тяжелого дня рабочих с отекшими лицами и грубыми рабочими мозолями хлестали паленую водку из разных стопок, прямо на лавочке. Один из них пригласил ее в кампанию. Она сжала зубы: слишком хорошо знала, чем это чревато, но ей было холодно и паршиво, хотя, может, это был самообман, и она согласилась. Так и не поняла, что отмечали: чей-нибудь день рождение, свадьбу, поминки, душевную усталость или просто по-жизни. Закусив водку шоколадными конфетами, и слизав пальцев шоколад, она виновато высыпала на лавочку остатки своих бесплатных пожитков, улыбнусь и ушла.
К закату она добрела до реки. Пригород — мотки проводов, битые стекла и черепица, Серая и скользкая масса волокла желтые листья, баржи, прогулочные лодки, клубы горелой солярки и бумажные пакеты. Она стояла, кидала камешки в воду, потом решила: черт с ним, со всем! Среди битых бутылок, туалетной бумаги и понурой с небольшим сатанистким огоньком в вялых листьях ивы, она разделась и за пару секунд вошла в воду. Вода была больше, чем ледяная — обжигающе-ледяная, такая, что зубы сводило, она сразу зашла по пояс и долго-долго смотрела на темнеющее небо и бредущие куда-то гурты облаков, кучковатые проседи лесов за озимыми полями. Ее качало, как будто пяьную, (она ухмыльнулась, вспомнив, что она самом деле пьяная). Ноги немели от ила и острых камней, она, похоже, наступила на битую бутылку, ногу пронзила боль, но сразу же и прошла. Стайки мальков завертелись в мутной воде. Она закрыла глаза и нырнула с головой. Всю пьяную затуманенность сняло, как рукой. Она плыла под водой, думая, что раздвигает руками мельтешащие пологи жизни. считала. загибая мысленно пальцы. до тридцати. Затем вынырнула. Она была одна. Далеко-далеко от берега, в ледяной воде, наверху грохотал неслышимо бело-кружевной подол небосвода, перевернутая кружка с отломленным кусочком, небо звенело перед ней затихающим эхом. Она перестала чувствовать холод. Рядом с ней плыли коряги и желтые листья. Берез, или осин — все ли равно. Она хотела замереть, хотела прекратить существовать, все было так хорошо — и небо, и вода, и ее небытие. А потом рядом забурлило что-то, вода забурлила что-то неистовым бело-черным кипятком, она увидела в паре метров перелопачивающие все вокруг лопасти турбин. Жажда жизни захлестнула ее и она стала всплывать, лопасти шумели все ближе, ее затягивало прямо к ним, сознание свело от страха, наконец, она почувствовала кровь, лопасть саданула ее по щеке, и она вспылила. Позади корабля. Живая. А потом кинулась прочь из воды.
… Она долго отплевывалась от воды, крови и жизни. Потом прошептала своему малому «прости», натянула свою одежду и пошла по старым заброшенным рельсам в город. Лучше спать на скамейке, чем вечным сном.
3.09–7.09. 2015
Дина Бурсакова, 15 лет, Новосибисрк
Рейтинг: 1
Комментарии ВКонтакте
Комментарии
Добавить сообщение
Связаться с фондом
Вход
Помощь проекту
Сделать пожертвование через систeму элeктронных пeрeводов Яndex Деньги на кошeлёк: 41001771973652 |