Он помнил себя ещё слабым росточком, который тянулся к солнцу, укреплялся в земле, жадно высасывая из неё жизненные соки, потом, как превратился в прекрасный Кедр, под тенью которого было так приятно и прохладно спасаться от июльской жары. Мимо него бежали века, а он всё жил, мужал, матерел, и казалось, что он бессмертен. Кедр помнил всех жителей своей округи, ещё с тех пор, когда они были маленькими и бегали вокруг него, играя в бесконечные догонялки, он помнил их уже подросшими, юными, красивыми и влюблёнными. Их первые признания в любви, первые поцелуи, обещания в верности и слёзы обид, измен, ненависти. Он провожал их на войну, встречал выживших с войны, женил, хоронил и вновь радовался громкой человеческой поросли. Люди во все времена оставались людьми: добрыми и злыми, жестокими и милосердными, алчными и щедрыми. Правда, Кедр стал замечать, что были века, когда люди ну просто были невыносимы: их нравы и то, что они называли культурой, так низко падали, что Кедр подвергался сильнейшему сомнению: да люди ли это, человеки ли?
И вот на восьмисотом году жизни Кедра случилось невиданное: человекам захотелось построить дом, в котором учились бы их отпрыски. Они пригласили архитектора, и тот наметил план школьного двора. Кедр рос в самом центре плана. Он не вписывался в гениальный замысел архитектора, архитектора, который, будучи недорослем, ножом на коре Кедра вырезал позорную надпись «Здесь был Вася». Васе Кедр мешал. Вася решил Кедр убить. Он пригласил бригаду «Ух» и началась страшная, кровавая расправа над Кедром. В кожу дерева впились беспощадные зубы электропилы-убийцы. Она с остервенением грызла, рвала кору Кедра, который только стонал от невыносимой, жгучей боли, но держался, сопротивлялся всей крепостью своих мускул. Пилу, потерявшую половину своих зубов, заменили новой, которая озверело накинулась на жертву. В последний раз теряющий сознание Кедр дрогнул, тяжело вздохнул и грузно упал на землю, ломая свои такие некогда могучие, вечнозелёные мягкие лапы, усеянные кедровыми шишками, орешки которых кормили мать и отца, деда и бабу, прадеда и прабабку и других пращуров белобрысого архитектора Васьки.
Люди стояли сзади совершаемого злодеяния, и кто молчаливо соглашался, что, мол, школа, нужна, кто смахивал слёзы, мол, нужна, но не такой ценой, а кто грозил Ваське кулаком и кричал: «О, душегубец белобрысый!» Но дело было сделано. Когда могучий Кедр пал, растянулся на земле во весь рост, отчего стал ещё более величественным, Васька будто оцепенел, но ненадолго. Отряхнул с себя память и дал приказ кромсать Кедр на части.
Очнулся Кедр на другой день. Оглянулся вокруг и удивился: до чего же мир оказался плоским и мелким. Ещё недавно он виделся ему огромным, далёким, а сейчас как будто сплющили его, опустили. Проплакал всю ночь. Слёзы просачивались из самой сердцевины, из самой глубины. А глубина была сильная, мощная. Поплакал Кедр да делать нечего – нужно дальше жить. И он стал жить пеньком-культёй. Зимой его накрывало снегом, и он превращался в мягкий сугроб, весной вокруг расцветали жёлтые весёлые одуванчики, и он радовался их мимолётной красоте, восхищался их белоснежным нежным головкам-ветреницам, готовым в любой момент лететь в поисках счастья, осенью любовался вспышками разноцветья, но только люди не давали ему покоя.
После шумной пыльной стройки школы Пенёк каждое утро наблюдал, как орда детей вбегала в школу, а после обеда выбегала из неё. С гиком, криком, воплем орава неслась по школьному двору, харкая на траву, кусты, Пенёк, громя клумбы, оградки, скамейки, пиная банки из-под кока-колы, портфели, Пенёк…
Но молчаливого смотрителя двора больше всего удивляли взрослые. Каждое утро до начала занятий они приходили на школьный двор вместе со своими собаками. И несмотря на то, что около ворот висела крупная табличка с предупреждением «Выгул собак запрещён», они, невзирая на запрет, всё равно шли во двор, как в отхожее место для их любимцев. А один особо совестливый собачник, чтобы вывеска не тревожила душу, чёрной краской из баллончика нарисовал поверх запрета фашистский крест. Все посмеялись, и продолжили собачье дело. Собаки были важными, холёными, вычесанными. Первым делом они подбегали к Пеньку, внимательно его обнюхивали и ставили свою отметину. Потом с чувством выполненного долга они искали на траве место почище, долго мостились и оставляли после себя дымящуюся кучку. Не оборачиваясь, вальяжно уходили. Их хозяева, довольные результатом, торопились домой.
Вечером всё повторялось по новой с той разницей, что собачникам спешить было уже некуда, они сбивались в стаи и, пока их преданные псы опорожнялись, жаловались, что, мол, разве это люди, загадили весь двор, с собаками уже выйти некуда, того и гляди наступишь на «мину». А кучи-мины свидетельствовали, что пищеварительная система собак работает отлично, и четвероногие друзья чувствуют себя вполне счастливо.
Пенёк не мог поверить своим ушам и глазам, что всё, что происходит – это взаправду. Как могут люди так относиться к месту, к земле, на которой живут? Когда они стали такими? Глупыми, ничтожными, жалкими. И тогда Пенёк решил действовать: он решил людей воспитать, воспитать через тех, кого они любят больше всего на свете, через их собак.
Утром, как только шустрый пети-блё-де-гасконь подбежал к Пеньку, Пенёк показал ему своё истинное лицо: сдвинул грозно брови, зловеще посмотрел и потихоньку, но очень страшно шухнул. Пети-блё-де-гасконь поджал хвост и кинулся наутек. Хозяин, самодовольный, толстый тип, в растянутом на коленях трико, пустился в вдогонку, крича: «Петя, Петя, ты куда?»
Через минуту появился херриер Айс. Он ткнулся острой мордой в Пенёк, радостно замахал хвостом, что, мол, я сегодня первый, только собрался задирать лапу, как Пенёк с воинствующим видом фыркнул на него… От херриера только лапки сверкали.
И тут появился тибетский мастиф Адольф. С этим нужно было действовать аккуратнее, уж больно пёс был огромен и умён. Вальяжно, мотая из стороны в сторону своим чёрным задранным хвостом, Адольф аккуратно обошёл Пенёк вокруг, принюхиваясь к старым запахам. Он понял, что Фраера, Жучи, Трёча ещё не было, Гретта была здесь последней, но вчера. Адольф явно почувствовал что-то неладное, потому что никогда первым не выходил во двор. Это было ниже его достоинства. Мастиф ещё раз обошёл Пенёк, и только… как Пенёк вытащил из-под земли тоненький, жилистый, хлёсткий корешок и жиганул Адольфа по задранной лапе. Собака опустила лапу в недоумении. Обернулась, внимательно посмотрела на Пенёк и повторила свою попытку. Но Пенёк на этот раз был более метким, он понимал, что пробить шерсть этого зверя будет не так-то просто, поэтому целился в более оголённый участок тела, прямо под хвост. И хлысть! Адольф с рождения не знал боли, зацелованный во все места, он сразу и не понял, что произошло. Но Пенёк был настроен решительно! Он замахнулся и хлысть во второй и в третий раз. Тут уж мастиф, пронзённый болью, поджал никогда не поджимаемый хвост и стремглав кинулся прочь, подальше от Пенька, прочь со двора.
Пенёк ликовал. Он победил, он смог, он молодец! С тех пор хозяева хоть и силком тащили своих любимцев на променад в школьный двор, но собаки, уважительно озираясь на Пенёк, лишь культурно прогуливались по протоптанным дорожкам, не смея даже взглянуть в сторону газона. А нужду они справляли за забором. И теперь Пенёк думал, как можно заставить людей убирать за своими питомцами там, где они гадят.

Владислав Бахтин, 11 лет, Московская область, г. Жуковский

Рейтинг: 2