Потерянные письма
Потерянные письма.
Эти письма, когда-то давно действительно существовали. Они были потеряны то ли людьми, то ли временем – рано или поздно оно все забирает в свою бездонную копилку: людскую боль, слезы, письма, даже память. Но может быть мы, хоть на краткое мгновение можем представить, что они здесь, перед нами. Этот кусочек чужой жизни, этот фрагмент НАШЕЙ истории.
Она задумчиво подошла к окну чердака, разглядывая вышагивающего за забором парня: «Ну, и пусть ждет. Я его не звала! Нашел себе дурочку на побегушках, которую можно и погонять, и обидеть. Ну, и пусть ждет!» Девушка сердито задернула занавеску, оправила волосы в поисках какого-нибудь занятия, вниз спускаться не хотелось. Рядом с окном стоял старый, окованный железом сундук, такой вполне сгодился бы для съемок в фильме ужасов. Старинный, да и подобран со вкусом. Девушка подошла и присела на корточки, открывая крышку. Изнутри пахнуло пылью, даже небольшое облачко взвилось над головой. В сундуке лежали тряпки – старинные и потертые. Может быть, раньше это была какая-то одежда, но сейчас от нее остались лишь лоскуты. Девушка приподняла ткани, хотела увидеть их на свету – на пол шлепнулся с тихим хлопком конверт. Нет, пачка конвертов, перевязанных в один. Бумага старая, тоже пыльная и пожелтевшая от времени. Веревка, которая перевязывала конверты, видно была когда-то красной, но прожорливое время слизнуло с нее цвет – она стала белесой, коричневатого оттенка, с торчащими потрепанными ниточками. Отложив, грязноватые платья, девушка потянулась к конвертам. Пачка была увесистой и шероховатой. На первом конверте был написан почти стершийся адрес, написан от руки скоро и неразборчиво. Она перебрала остальные, не снимая веревки – везде одно и то же. Поднялась, закрыла сундук и присела на крышку. Держа письма в руке, она аккуратно начала развязывать веревку. Та была затянута не туго, от первого прикосновения легко снялась, освобождая конверты. Девушка прищурилась, пытаясь разобрать адрес и получателя – не помогло, конверты слишком часто брали в руки. Все конверты были ровно и аккуратно разрезаны опытной рукой , девушка тряхнула первый – на колени выпал листок бумаги, сложенный пополам. Она развернула лист:
«Здравствуй, здравствуй, моя милая, мой свет в окошке! Прости, я знаю должен просить прощения, но я не мог написать. Пока нас перебрасывали с одного фронта на другой, я не мог написать! Кому бы я отдал мои письма? Но теперь я вновь говорю с тобой, и порой мне кажется, что я вижу твою улыбку. Я пишу на коленях, в землянке, наполненной людьми. Нас здесь много, но от этого даже лучше, будто если нас много, то все с нами будет хорошо. От разведенного огня черной печки дым и гарь разносятся по всей землянке, но ничего страшного, я уже привык. Человек – существо странное, он ко всему привыкает. К боли, к страху, к войне. Человек может привыкнуть, даже к непрерывной смерти и крови – это страшно, потому что к смерти нельзя привыкать, нельзя считать, что когда рядом с тобой замертво падает товарищ – это норма. Нельзя. Тогда мы заведомо проиграли, а мы еще поборемся! Завтра придет «почтальон», поэтому таких, как я здесь много – все мы сидим и пишем: кто матери, кто жене, а кто друзьям. Пишем тем, кого надеемся увидеть вновь. Я тоже, надеюсь, что увижу тебя, моя Клава. И ты надейся, может свидимся. Твой Яков».
Новый конверт, новый лист. Глаза внимательно бегают по строчкам, а руки почему-то предательски дрожат. Читает…
«Здравствуй, Клава. Я храню те строчки, которые ты мне прислала, на груди, в кармане, прямо под сердцем. Говорят, что письма любимых защитят от вражеской пули, я знаю – меня защитят. Ты правильно сделала, что взяла ту девочку к нам, она ведь одна теперь. Читаю, а сам думаю, что ты – мой ангелочек, что ты – замечательный человек. Люди познаются в горе, в радости – все хороши, а тебя война сильнее и добрей сделала. Наших детей тянешь и не забываешь сирот. Как там наши ребята? Ты уж береги их, они – то, что должно пережить всё, они – наша любовь, наша страна и наша жизнь. Сейчас, я как и в прошлый раз сижу в землянке, в другой уже, и все здесь по-другому. Землянка почти пуста, и меня окружает тишина, потому что сегодня был бой. Как все понятно, одно слово, тяжелое слово – и все понятно. Меня не ранило, не знаю как, наверно, повезло, но сейчас я цел, хотя почти весь наш отряд был разгромлен. Раньше, казалось, что на войне не страшно, но тогда я еще не был на войне. Война – это море крови, лжи и смерти. И это страшно. Когда бежали сегодня в бой, люди вокруг падали, как снятые с доски шахматные фигуры – одна за другой. Бежишь, рядом с тобой ликует, рвется к победе человек, а через секунду его пустой взгляд видит грязное, уставшее от крови небо. Это страшно, потому что это как-то безнадежно… Но моя надежда – это ты. Даже теперь, когда мы далеко, я слышу твой смех, чувствую запах твоих волос, вижу лица наших ребятишек, и это – моя надежда. Не грусти, Клава, может быть, скоро встретимся. Яков»
Пальцы будто деревянные и не слушаются, наконец, еще один листок в руках. От листа исходит тепло, словно письмо еще помнит нежность тех рук, что изо дня в день ласкали его, целовали, как единственную связь с человеком, который тебе так дорог:
«Я жду от тебя письма, а его все нет. Я знаю, что с тобой, с нашими детьми и той сироткой все в порядке, но почему же, нет письма? Без писем тяжело очень… Несколько дней мы, не переставая, шли, тащили на себе раненных. Убитых мы хороним в братских могилах, наверно, если война все же кончится, будет очень сложно узнать, где они лежат. Но, знаешь, может, им уже хорошо – они же вместе. Для них война уже закончилась. Пишу украдкой, когда выдастся свободная минута. Однажды мы вышли на полянку, небольшую, прятавшуюся в лесу среди деревьев. Обычная полянка, а всюду… кровь. Наша, советская кровь. Они, наверное, устроили привал: на сучке молчаливо висела каска с красной звездой, чуть поодаль валялась санитарная сумка – они устроили привал, а их подорвали. Там рос пень, на нем колышась под тихим ветром, лежало придавленное камнем письмо, с алыми каплями, незаконченное письмо… Вся полянка была усыпана голубыми цветами – красивыми, с беленькой серединкой, вся полянка в цветах, а на цветах кровь, их много было. Такое чувство, что цветы плакали, заливая землю кровавыми слезами… Ты напиши, я жду, всегда ждать буду, как помнишь, в том парке. Я знал и сейчас знаю, что рано или поздно ты придешь ко мне. Твой Яков».
Рука дрогнула. Девушка подняла растерянный взгляд на задернутую занавеску. Мотнула головой, отгоняя мысли, продолжила читать:
«Письмо пришло. Когда, оно пришло, я готов был не только танцевать, я готов был летать! Пишу быстро, не рассказ, а заметка, что я – жив. Как это важно – жизнь, ведь можно потерять ее. О своих делах, я напишу тебе позже – «почтальон» уходит, но ты знай, знай, если не придет еще письмо – я всегда с тобой! Ты, дети – главное, что есть у меня. Большего мне и не нужно, за то, что мне было подарено умереть не страшно. Любящий Яков».
Ей было грустно, действительно грустно, потому что она живет сейчас, когда страшные сороковые уже позади. А они жили тогда, и для них ТА война, только началась, но ЭТИ письма уже заканчивались:
«Здравствуй, Клава! Мы скоро будем под Ленинградом, я давно хотел побывать в этом городе, только не думал, что так придется. Меня мучает странное чувство, будто я все же тебя больше не увижу. Точнее не я тебя, а ты меня. Ведь я тебя вижу каждый день, стоит мне закрыть глаза на секунду, и твое лицо вновь передо мной. Клава, какая же ты у меня красивая! Я и не думал, что в тебе столько прекрасного. То, как ты улыбаешься, как морщишь носик, когда сердишься, то какие у нас с тобой чудесные дети – это ты. И ты всегда со мной. Война выматывает своим однообразием: какой бы разной не была смерть, она всегда смерть, и кровь не бывает другого цвета, кроме алого, чтобы там не говорили фашисты, и слезы везде – хрустальные капли, смывающие боль. Но человек – вот, что делает войну живей, делает её войной, а не плохой театральной постановкой. Человек – это то, что не дает войне умереть, и то, что не даст ей жить. Я знаю – не даст! Потому что я не хочу, чтобы наши дети считали смерть – хлебом, а кровь – вином, потому что я знаю – мы победим, не можем не победить! И за это я готов умереть… Я хочу, чтобы ты не грустила, ведь каждая твоя улыбка – это мое солнце, которое всегда светило для меня. А я тебя очень люблю. Тебя и детей. Ты уж поцелуй и обними их от меня покрепче, ладно? А я буду ждать, всегда ждать и видеть солнышко, мое яркое, чистое солнышко, даже если глаза мои будут плотно закрыты. ВСЕГДА твой Яков».
Девушка держала в руках последнее письмо, рядом с конвертом на коленях лежал листок, она подняла его и посмотрела в скупые строчки: «Умер… от тяжелых ран… в Ленинградской области… деревня Веретейка…» Известие о смерти. Почему-то от его простоты становилось лишь больнее. Девушка встала, покусывая губы, отдернула занавеску. Парень уже не вышагивал, а стоял, прислонившись к забору, упрямо продолжал смотреть на дом. «Ждет», - пронеслось в голове. Она, спотыкаясь, бросилась вниз по лестнице с чердака, быстрее и быстрее, чтобы не опоздать. Потому что в нашей жизни обязательно нужно, чтобы тебя кто-то ждал. Всегда ждал.
Это были письма, которые мой прадедушка, Яков Феофанович, писал своей жене, моей прабабушке, Клавдии Алексеевне. Те письма, что я никогда не видела. Но сейчас здесь, они есть, пускай написанные моей рукой, но есть. Они показывают нам немого двух замечательных людей. Мой прадед прожил всего сорок два года, он погиб под Ленинградом1942 Его имя занесено в «Книгу Памяти» Чагодаштыского района. Мою прабабушку война действительно сделала сильнее: она воспитала не только своих детей – сына и трех дочерей, но и ещё четверых детей, родители которых погибли. Ее единственный родной сын тоже воевал. Бился в танковых войсках, на фронте, где воевал Никита Сергеевич Хрущев. Получил орден Красной звезды, медали, которые были впоследствии утеряны, являлся почетным гражданином поселка Чагода 84 года, где до сих пор и проживает. Все эти люди – моя кровь, они те, кто даже в то страшное время продолжали оставаться людьми.
Эти письма, когда-то давно действительно существовали. Они были потеряны то ли людьми, то ли временем – рано или поздно оно все забирает в свою бездонную копилку: людскую боль, слезы, письма, даже память. Но может быть мы, хоть на краткое мгновение можем представить, что они здесь, перед нами. Этот кусочек чужой жизни, этот фрагмент НАШЕЙ истории.
Она задумчиво подошла к окну чердака, разглядывая вышагивающего за забором парня: «Ну, и пусть ждет. Я его не звала! Нашел себе дурочку на побегушках, которую можно и погонять, и обидеть. Ну, и пусть ждет!» Девушка сердито задернула занавеску, оправила волосы в поисках какого-нибудь занятия, вниз спускаться не хотелось. Рядом с окном стоял старый, окованный железом сундук, такой вполне сгодился бы для съемок в фильме ужасов. Старинный, да и подобран со вкусом. Девушка подошла и присела на корточки, открывая крышку. Изнутри пахнуло пылью, даже небольшое облачко взвилось над головой. В сундуке лежали тряпки – старинные и потертые. Может быть, раньше это была какая-то одежда, но сейчас от нее остались лишь лоскуты. Девушка приподняла ткани, хотела увидеть их на свету – на пол шлепнулся с тихим хлопком конверт. Нет, пачка конвертов, перевязанных в один. Бумага старая, тоже пыльная и пожелтевшая от времени. Веревка, которая перевязывала конверты, видно была когда-то красной, но прожорливое время слизнуло с нее цвет – она стала белесой, коричневатого оттенка, с торчащими потрепанными ниточками. Отложив, грязноватые платья, девушка потянулась к конвертам. Пачка была увесистой и шероховатой. На первом конверте был написан почти стершийся адрес, написан от руки скоро и неразборчиво. Она перебрала остальные, не снимая веревки – везде одно и то же. Поднялась, закрыла сундук и присела на крышку. Держа письма в руке, она аккуратно начала развязывать веревку. Та была затянута не туго, от первого прикосновения легко снялась, освобождая конверты. Девушка прищурилась, пытаясь разобрать адрес и получателя – не помогло, конверты слишком часто брали в руки. Все конверты были ровно и аккуратно разрезаны опытной рукой , девушка тряхнула первый – на колени выпал листок бумаги, сложенный пополам. Она развернула лист:
«Здравствуй, здравствуй, моя милая, мой свет в окошке! Прости, я знаю должен просить прощения, но я не мог написать. Пока нас перебрасывали с одного фронта на другой, я не мог написать! Кому бы я отдал мои письма? Но теперь я вновь говорю с тобой, и порой мне кажется, что я вижу твою улыбку. Я пишу на коленях, в землянке, наполненной людьми. Нас здесь много, но от этого даже лучше, будто если нас много, то все с нами будет хорошо. От разведенного огня черной печки дым и гарь разносятся по всей землянке, но ничего страшного, я уже привык. Человек – существо странное, он ко всему привыкает. К боли, к страху, к войне. Человек может привыкнуть, даже к непрерывной смерти и крови – это страшно, потому что к смерти нельзя привыкать, нельзя считать, что когда рядом с тобой замертво падает товарищ – это норма. Нельзя. Тогда мы заведомо проиграли, а мы еще поборемся! Завтра придет «почтальон», поэтому таких, как я здесь много – все мы сидим и пишем: кто матери, кто жене, а кто друзьям. Пишем тем, кого надеемся увидеть вновь. Я тоже, надеюсь, что увижу тебя, моя Клава. И ты надейся, может свидимся. Твой Яков».
Новый конверт, новый лист. Глаза внимательно бегают по строчкам, а руки почему-то предательски дрожат. Читает…
«Здравствуй, Клава. Я храню те строчки, которые ты мне прислала, на груди, в кармане, прямо под сердцем. Говорят, что письма любимых защитят от вражеской пули, я знаю – меня защитят. Ты правильно сделала, что взяла ту девочку к нам, она ведь одна теперь. Читаю, а сам думаю, что ты – мой ангелочек, что ты – замечательный человек. Люди познаются в горе, в радости – все хороши, а тебя война сильнее и добрей сделала. Наших детей тянешь и не забываешь сирот. Как там наши ребята? Ты уж береги их, они – то, что должно пережить всё, они – наша любовь, наша страна и наша жизнь. Сейчас, я как и в прошлый раз сижу в землянке, в другой уже, и все здесь по-другому. Землянка почти пуста, и меня окружает тишина, потому что сегодня был бой. Как все понятно, одно слово, тяжелое слово – и все понятно. Меня не ранило, не знаю как, наверно, повезло, но сейчас я цел, хотя почти весь наш отряд был разгромлен. Раньше, казалось, что на войне не страшно, но тогда я еще не был на войне. Война – это море крови, лжи и смерти. И это страшно. Когда бежали сегодня в бой, люди вокруг падали, как снятые с доски шахматные фигуры – одна за другой. Бежишь, рядом с тобой ликует, рвется к победе человек, а через секунду его пустой взгляд видит грязное, уставшее от крови небо. Это страшно, потому что это как-то безнадежно… Но моя надежда – это ты. Даже теперь, когда мы далеко, я слышу твой смех, чувствую запах твоих волос, вижу лица наших ребятишек, и это – моя надежда. Не грусти, Клава, может быть, скоро встретимся. Яков»
Пальцы будто деревянные и не слушаются, наконец, еще один листок в руках. От листа исходит тепло, словно письмо еще помнит нежность тех рук, что изо дня в день ласкали его, целовали, как единственную связь с человеком, который тебе так дорог:
«Я жду от тебя письма, а его все нет. Я знаю, что с тобой, с нашими детьми и той сироткой все в порядке, но почему же, нет письма? Без писем тяжело очень… Несколько дней мы, не переставая, шли, тащили на себе раненных. Убитых мы хороним в братских могилах, наверно, если война все же кончится, будет очень сложно узнать, где они лежат. Но, знаешь, может, им уже хорошо – они же вместе. Для них война уже закончилась. Пишу украдкой, когда выдастся свободная минута. Однажды мы вышли на полянку, небольшую, прятавшуюся в лесу среди деревьев. Обычная полянка, а всюду… кровь. Наша, советская кровь. Они, наверное, устроили привал: на сучке молчаливо висела каска с красной звездой, чуть поодаль валялась санитарная сумка – они устроили привал, а их подорвали. Там рос пень, на нем колышась под тихим ветром, лежало придавленное камнем письмо, с алыми каплями, незаконченное письмо… Вся полянка была усыпана голубыми цветами – красивыми, с беленькой серединкой, вся полянка в цветах, а на цветах кровь, их много было. Такое чувство, что цветы плакали, заливая землю кровавыми слезами… Ты напиши, я жду, всегда ждать буду, как помнишь, в том парке. Я знал и сейчас знаю, что рано или поздно ты придешь ко мне. Твой Яков».
Рука дрогнула. Девушка подняла растерянный взгляд на задернутую занавеску. Мотнула головой, отгоняя мысли, продолжила читать:
«Письмо пришло. Когда, оно пришло, я готов был не только танцевать, я готов был летать! Пишу быстро, не рассказ, а заметка, что я – жив. Как это важно – жизнь, ведь можно потерять ее. О своих делах, я напишу тебе позже – «почтальон» уходит, но ты знай, знай, если не придет еще письмо – я всегда с тобой! Ты, дети – главное, что есть у меня. Большего мне и не нужно, за то, что мне было подарено умереть не страшно. Любящий Яков».
Ей было грустно, действительно грустно, потому что она живет сейчас, когда страшные сороковые уже позади. А они жили тогда, и для них ТА война, только началась, но ЭТИ письма уже заканчивались:
«Здравствуй, Клава! Мы скоро будем под Ленинградом, я давно хотел побывать в этом городе, только не думал, что так придется. Меня мучает странное чувство, будто я все же тебя больше не увижу. Точнее не я тебя, а ты меня. Ведь я тебя вижу каждый день, стоит мне закрыть глаза на секунду, и твое лицо вновь передо мной. Клава, какая же ты у меня красивая! Я и не думал, что в тебе столько прекрасного. То, как ты улыбаешься, как морщишь носик, когда сердишься, то какие у нас с тобой чудесные дети – это ты. И ты всегда со мной. Война выматывает своим однообразием: какой бы разной не была смерть, она всегда смерть, и кровь не бывает другого цвета, кроме алого, чтобы там не говорили фашисты, и слезы везде – хрустальные капли, смывающие боль. Но человек – вот, что делает войну живей, делает её войной, а не плохой театральной постановкой. Человек – это то, что не дает войне умереть, и то, что не даст ей жить. Я знаю – не даст! Потому что я не хочу, чтобы наши дети считали смерть – хлебом, а кровь – вином, потому что я знаю – мы победим, не можем не победить! И за это я готов умереть… Я хочу, чтобы ты не грустила, ведь каждая твоя улыбка – это мое солнце, которое всегда светило для меня. А я тебя очень люблю. Тебя и детей. Ты уж поцелуй и обними их от меня покрепче, ладно? А я буду ждать, всегда ждать и видеть солнышко, мое яркое, чистое солнышко, даже если глаза мои будут плотно закрыты. ВСЕГДА твой Яков».
Девушка держала в руках последнее письмо, рядом с конвертом на коленях лежал листок, она подняла его и посмотрела в скупые строчки: «Умер… от тяжелых ран… в Ленинградской области… деревня Веретейка…» Известие о смерти. Почему-то от его простоты становилось лишь больнее. Девушка встала, покусывая губы, отдернула занавеску. Парень уже не вышагивал, а стоял, прислонившись к забору, упрямо продолжал смотреть на дом. «Ждет», - пронеслось в голове. Она, спотыкаясь, бросилась вниз по лестнице с чердака, быстрее и быстрее, чтобы не опоздать. Потому что в нашей жизни обязательно нужно, чтобы тебя кто-то ждал. Всегда ждал.
Это были письма, которые мой прадедушка, Яков Феофанович, писал своей жене, моей прабабушке, Клавдии Алексеевне. Те письма, что я никогда не видела. Но сейчас здесь, они есть, пускай написанные моей рукой, но есть. Они показывают нам немого двух замечательных людей. Мой прадед прожил всего сорок два года, он погиб под Ленинградом1942 Его имя занесено в «Книгу Памяти» Чагодаштыского района. Мою прабабушку война действительно сделала сильнее: она воспитала не только своих детей – сына и трех дочерей, но и ещё четверых детей, родители которых погибли. Ее единственный родной сын тоже воевал. Бился в танковых войсках, на фронте, где воевал Никита Сергеевич Хрущев. Получил орден Красной звезды, медали, которые были впоследствии утеряны, являлся почетным гражданином поселка Чагода 84 года, где до сих пор и проживает. Все эти люди – моя кровь, они те, кто даже в то страшное время продолжали оставаться людьми.
Попова Екатерина, 16 лет, Воркута
Рейтинг: 0
Комментарии ВКонтакте
Комментарии
Добавить сообщение
Связаться с фондом
Вход
Помощь проекту
Сделать пожертвование через систeму элeктронных пeрeводов Яndex Деньги на кошeлёк: 41001771973652 |